Олег Белоусов - Первая повесть и первый роман. Том 1

– Уже ушли. Потерпите. – По всей видимости, это была этажная уборщица. Она сказала три слова с такой интонацией, словно обращалась к шалившим детям, которые дурачатся и раздражают её беспричинно громким шумом. Филиппу захотелось грубо выругаться, чтобы уборщица реально представила серьёзность положения, но он сдержался, опасаясь напугать девушек. Немногочисленные жильцы наполовину пустого отеля, поняв, что лифты не работают, стали ходить на лестничным маршам, чтобы не терять времени. Филипп предположил, что все исчезли, и их никто больше не услышит. Мысленно он молил бога, чтобы флегматичная работница, проходившая мимо и знавшая о них, тоже напомнила администратору, что в застрявшем лифте кому-то плохо. В его объятиях плакали уже обе девочки. Домников стоял и не знал, как подруг утешить или убедить, что помощь скоро придёт. Все его увещевания не оказывали никакого действия – девушки плакали, не переставая. Ещё некоторое время назад подружки смеялись беззаботно, а он строил планы о том, как бы заполучить эту плачущую особу в свои объятия. Теперь это случилось. Филипп чувствовал сплошное и плотное от коленей до груди прикосновение всего её вздрагивающего от рыданий тела и на удивление не терял мужского желания к несчастной. Филипп умышленно начал думать о безобразных, уродливых и беззубых старухах, чтобы его желание к молодой плачущей девушке вдруг случайно не проявилось. Сейчас преобладали жалость и сострадание к испуганной девице, но интерес не пропадал, несмотря на то, что с детства Филипп не мог переносить чье-то страдание.

Обнимая двух рыдающих подруг, Домников невольно припомнил свою плачущую покойную бабушку. В дошкольном возрасте однажды с соседом Сережей они пришли к тому в огород, где стали срывать с грядки ещё неспелые, колючие, но пахучие первые огурцы. Сережа был на год моложе, и ему всегда хотелось дружить с Филиппом. Соседский мальчик использовал любой повод, чтобы Филипп обратил на него внимание. Вот и тогда он позвал Филиппа в свой огород попробовать их огурцов, рискуя быть побитым дома. Как назло их поход не остался незамеченным. Из дома выбежал отец Сережи с багровым лицом, сердито и громко крича на них. Отец Сережи увидел в окно, которое выходило в огород, что ребята подошли к огуречным грядкам. Филиппу тогда показалось, что отец друга был пьян. Перепугавшись, дети от страха с запозданием присели под огромные огуречные листья за высокой навозной грядкой. Филиппа охватила паника. Ребята спешно, не сговариваясь, начали вынимать из-за пазухи огурцы и бросать их обратно в лунки. Филипп трясущимися руками быстро выкидывал огурцы и очень надеялся, что дядя Боря не поймёт, что огурцы сорваны. Отец друга сердито потребовал, чтобы друзья перестали прятаться и подошли немедленно к нему. Маленького нескладного Сережу отец за непослушание иногда бил ремнём, а Филиппа никто дома не наказывал за проступки, и он предположил, что сейчас его могут впервые побить вместе с товарищем, дружбы с которым он особенно не искал. У Филиппа в своём огороде поспевали огурцы, а он польстился на приглашение «очкарика», как он презрительно про себя иногда называл соседа, и сейчас, очевидно, получит тумаков за это. Филипп очень боялся какой-либо боли и возможные предстоящие побои пугали его до дрожи. У Филиппа по всему телу прошёл озноб. Сергей первый поднялся из-за листьев и неуверенной походкой пошёл к отцу. В глазах друга отчётливо виделся огромный страх (глаза по размеру походили на коровьи из-за очков с линзами с большим плюсом). Очки не имели одного ушка и крепились на затылке белой резинкой от трусов. Линзы очков особенно подчёркивали испуг мальчика на побледневшем лице. Казалось, что Сережа шёл на полусогнутых ногах, и они его плохо слушались. Когда сын поравнялся с отцом, то последний резко схватил Сережу за руку и с силой хлопнул того ладонью по затылку, отчего очки перекосились на лице мальчика, но не слетели, благодаря резинке. Сережа вырвался и выбежал в открытую калитку на улицу. Мальчик бежал и громко ревел, а губы его посинели от нехватки воздуха. Перекошенные очки мешали ему хорошо видеть дорогу перед собой, и поэтому дружок Филиппа бежал почти вслепую. Сережа боялся остановиться и поправить очки, потому что не был уверен, что отец его не преследует.

Настала очередь Филиппа. Сердитый, нетрезвый и грубый мужик своим зычным вселенским голосом потребовал, чтобы и Филипп шёл к нему. Филипп со страхом медленно направился мелкими шажками к выходу, боясь смотреть на страшного дядю Борю, который стоял на пути. Поравнявшись с отцом товарища, Филипп нагнулся от предполагаемого сильного удара по затылку и бросился в проем калитки. В этот момент Филипп зацепился кистью правой руки за не до конца загнутую скобу из толстого гвоздя на столбе для крючка калитки. Отбежав в панике на безопасное расстояние, Филипп почувствовал холод ниже основания большого пальца на правой руке. Филипп остановился и увидел, что содрал кожу с мясом. В ране виднелась ослепительно белая кость его маленькой детской руки. Прикрыв рану ладошкой здоровой руки, Филипп от испуга закричал так громко, что кровь словно испугалась его крика и вдруг перестала идти. В этот момент Филипп больше всего боялся того, что его рана рассердит мать, которая всегда его со злостью ругала за ушибы и ссадины, и от гнева которой его защищали бабушка с отцом. Крик ребёнка заставил прильнуть к окнам всех соседей в ближайших домах. Первой из дома Филиппа выбежала его любимая бабушка, которая неслась к нему, не чувствуя под собой ног. Серафима Прокопьевна видела только громко кричащего от боли внука. Предполагая что-то чудовищное и непоправимое, женщина за несколько метров остановилась и боялась подойти ближе. Её лицо было бледным, а встревоженные глаза уже наполнились слезами, хотя она ещё не видела раны. Затем Серафима Прокопьевна нерешительно и тихо попросила показать, что у него с рукой. Когда Филипп убрал дрожащую ладонь с раны, бабушка смогла только вскрикнуть: «А-ха-ха!», потом тихо села на траву и заплакала от беспомощности. Вокруг её беззубого рта и глаз образовалось множество трогательных морщинок, подчёркивающих её большую горечь от случившегося несчастья. Серафима Прокопьевна винила себя, что не уберегла внука. Её беспокоило, а не повредил ли ребёнок сухожилие, но встать проверить – боялась и не решалась. Несчастная пожилая женщина чувствовала, что из-за этой раны внука её обвинят в бесполезности и в душе уже согласилась с этим приговором. Возможно, ей придётся вернуться в свою коммунальную квартиру и доживать век в одиночестве, чего ей очень не хотелось.

Филипп помнил до сих пор, что ему тогда стало очень жалко родную бабушку, потому что она его безумно любила и спала в детской комнате с ним. Каждый раз перед сном Серафима Прокопьевна тайком от зятя, молодого коммуниста, клала внуку под подушку маленькую иконку Богоматери с младенцем Иисусом, потому что зять при каждом удобном случае смеялся над тёщей, громко заявляя, что никакого бога нет. Перед сном бабушка шептала молитву, из которой Филипп мог разобрать только своё уменьшительное имя «Филипок», перекрещивала его щепотью, крестилась сама, располагалась на кровати позади и поверх одеяла обнимала накрытого по самые уши любимого внука. Спустя мгновение малый и старая проваливались в крепкий сон на огромной бесформенной пуховой перине. Бабушка каждое утро водила Филиппа в детский садик, опасаясь нападения по дороге бездомных собак или соседских гусей, а перед садом целовала мальчика и всовывала в карманы его коротких штанов с лямочками через плечи две горсти любимых им шоколадных конфет «Кара-Кум» с коричневой начинкой из молотого ореха. Бабушка любила целовать Филиппа, и он знал это, и уже тогда, ради того, чтобы сделать ей приятное, сам часто притворно просил разрешения поцеловать её при каждом случае, когда видел, что ей этого очень хочется.