Микита Франко - Дни нашей жизни

Но это были еще цветочки. Настоящий кошмар начнется для Антона ближе к зиме, когда все увидят колготки у него под штанами. А пока был сентябрь. И его дразнили только за «кумушек».

Я был этому рад. В нашем классе из двадцати шести человек, если выстроить всех от самого почитаемого члена коллектива до самого ненавистного, на двадцать шестом месте был бы Антон. Угадайте, кто был бы двадцать пятым?

В общем, он был моей подушкой безопасности, гарантом, что, пока задирают его, меня не тронут. И я не хотел ему помогать.

Дома я не рассказывал, что обстановка в классе оставляет желать лучшего. Говорил, что никто никого не обижает, а учительница мной довольна. Про учительницу – правда. Ей понравилось мое сочинение «Как я провел лето». В нем я написал, что отдыхал с бабушкой на даче, ел немытые огурцы и брызгался из шланга. Все это, конечно, я выдумал.

Будь сочинение правдивым, я бы написал, что днем ходил на пляж со Славой. Но плавать я не любил, поэтому мы не купались, а строили дворцы из песка. Однажды мы построили настоящий замок с комнатами и балконом. Слава – очень талантливый, и шедевры у него получаются не только на бумаге, но и когда он творит руками.

Если у него было много работы, то днем мы обычно никуда не ходили; тогда я либо смотрел, как он рисует, либо выходил во двор один – иногда даже играл с другими детьми в прятки или казаки-разбойники, но не часто.

Вечером Лев возвращался с работы, и мы шли гулять втроем на набережную – мое любимое место в городе.

Но рассказывать об этом было нельзя. Поэтому я выдумал дачу, которой у бабушки даже нет. В одном советском фильме я видел, как дети проводят лето на даче, и мне понравилось. Поэтому я решил об этом написать. Инна Константиновна сказала, что сочинение очень хорошее. Хотя, по-моему, если бы я написал правду, вышло бы еще лучше. Я бы тогда смог рассказать ей, как мы однажды кинули «Ментос» в колу, может, она бы тоже попробовала.

Однако это было не самое тяжелое испытание для моего воображения. Через неделю нам задали сочинение о семье. Хорошо, что дали его на дом, потому что, если бы пришлось писать все на уроке, я бы запаниковал и ничего не успел придумать.

Дома я сидел над ним до позднего вечера. Было уже десять часов, а передо мной лежал лист всего с двумя предложениями: «В моей семье только я и папа. Моего папу зовут Слава».

Тогда я не в полной мере понимал всю серьезность происходящего. Мне было не ясно до конца, почему же все-таки важно не раскрываться. Я постоянно заключал сделки с совестью: мол, если расскажу, какие они классные, – все будет нормально.

Измотанный, сонный, уставший, не способный выдавить из себя ничего, я решил пойти по пути наименьшего сопротивления. Изложить все так, как есть.

Я не стал писать на черновик, потому что на переписывание не было сил. Я сразу открыл тетрадь:

«У меня два отца. Они говорят, что другие люди думают, что это плохо, но мне так не кажется. На самом деле один из них мой дядя, а другой – человек, которого он любит, но я стал называть их папами, потому что им это нравится и потому что мы живем вместе уже сто лет, как одна семья. Моя мама умерла, и я ее почти не помню. Она умерла от рака, но это не животное, а болезнь. Иногда я хожу на место, где она теперь лежит, и оставляю там рисунки. А еще мы с папой Славой иногда отправляем деньги на лечение людям, которые тоже болеют. Я думаю, что моя мама – тоже моя семья, хоть я и все про нее забыл. Просто она не может быть со мной рядом и воспитывает меня с небес, а на планете меня воспитывают Слава и Лев – так зовут моих пап. Кстати, они работают художником и врачом. Еще у меня есть бабушка, но на самом деле у нее нет дачи, я вас обманул. Я люблю бабушку, но иногда она ругается. И я люблю свою семью».

Поставив точку, я отложил ручку и почти на автомате поплелся к кровати. Когда я переоделся в пижаму и пошел чистить зубы, в коридоре меня остановил Лев.

Он спросил:

– Ты написал сочинение?

– Да.

– Покажи.

Он говорил почти приказным тоном. У него всегда был такой тон, когда речь шла об уроках. Будто считает мня обманщиком, который ничего не делает и которого нужно постоянно контролировать.

Мы вернулись в комнату, и я отдал ему свою тетрадь.

Думаю, он не дочитал до конца. Он смотрел в нее буквально секунд двадцать. Потом резко закрыл и кинул на стол.

– Ты что, придурок? – Этот тон не был похож ни на какой другой, который я слышал от него раньше.

Он не кричал. И не было похоже, что ругался. Но говорил так, словно… ненавидит меня.

Никогда раньше они меня не обзывали. У меня противно ослабели руки и ноги, как бывает от понимания, что сейчас случится что-то очень плохое.

– Какого хрена ты об этом написал? – Он снова поднял мою тетрадь и посмотрел на аккуратно подписанную обложку. – Даже не в черновик!

– Я не знал, что писать, – пробормотал я. И чувствовал, как у меня дрожат губы.

– В смысле – ты не знал, что писать… Тебе сто раз объясняли, что писать!

Я стоял, прижавшись спиной к дверце шкафа, и смотрел на него мокрыми глазами. Мне казалось, что я смотрю на чужого человека.

– И если бы я не перепроверил, ты бы просто сдал это завтра?

Я молчал. Сердце бешено колотилось от страха.

Он снова бросил мою тетрадь на стол.

– Вырывай лист и переписывай, – вдруг очень спокойно сказал он. Но это было какое-то пугающее спокойствие.

Я медленно подошел к столу, открыл тетрадь.

– Тут с обратной стороны классная работа…

– Значит, ее тоже переписывай.

Сочинение не вместилось на одну страницу и заходило на второй лист.

– Мне тогда придется вырвать два листа, – сказал я.

– Да. И два с конца, потому что они все равно не будут держаться.

– Тогда тетрадь станет совсем тонкой! – возмутился я.

Лев приблизился ко мне. Светила только настольная лампа, и его тень нависала надо мной так, будто вот-вот поглотит. А еще я подумал, что он ударит меня.

– Тогда будешь переписывать всю тетрадь, – сказал он.

Когда он вышел, я наконец-то смог расплакаться. Рыдая, я яростно вырывал листы ненавистного сочинения, комкал их и бросал под стол. Я понял, что мне действительно придется переписывать всю тетрадь – хотя бы потому, что от моих резких движений скрепляющие ее скобы совсем расшатались.

Когда я, заплаканный, сел переписывать все с самого начала, в комнату зашел Слава. Я сидел спиной к двери, поэтому, когда она со скрипом открылась, сначала вздрогнул от страха – подумал, что это Лев вернулся. Но я различаю их по шагам.

– Уходи! – буркнул я ему через плечо, не оборачиваясь.

Славу я не боялся.

– Я хочу прочитать твое сочинение, – сказал он.

– Я его выкинул!

– Куда?

– Никуда!

Он прошел к столу и присел возле моего стула – начал доставать скомканные листы. Затем принялся разворачивать их в поисках сочинения. В какой-то миг он затих и перестал шуршать – видимо, нашел.