Евгения Кобальт - Произвол

Молчал. Да с таким непроницаемым лицом, что я чуть не прыснула, но вовремя сдержала порыв смеха. Веселье сдала разве что подпрыгнувшая бровь. Уж не перепугала ли беднягу своим напором? Однажды в новогоднюю ночь я наспех поцеловала в губы сына папиного коллеги. Казалось бы, пустяк, праздничный угар, однако моя строгая матушка тогда чуть не лопнула от возмущения. «Воспитанные девушки не ведут себя столь вызывающе», – отчитывала она меня, тряся в воздухе указательным пальцем с заостренным ноготком.

Вдруг мой горе-поклонник подыграл. Выпрямившись, он насмешливо усмехнулся.

– Сожалею, все танцы у меня расписаны, – сказал он, и его глаза очаровательно засияли. – Но ради красивой дамы всегда можно найти свободную минуту.

После нескольких свиданий мы стали встречаться каждый день. Ему было 27, мне 18, и разница в возрасте нас обоих нисколько не смущала. Ему оставалось учиться в Московском инженерно-строительном институте 1 1 Такое название носил Московский государственный строительный университет с 1933 по 1993 год. им. В. В. Куйбышева год, у меня же с сентября только начиналась студенческая пора. Я хотела поступить в Московский институт изобразительных искусств 2 2 С 1948 года этот вуз носит название Московский государственный академический художественный институт им. В. И. Сурикова. , но папа настоял на том, чтобы я выбрала филологический факультет МГУ.

Нас не останавливали ни проливные дожди, ни слякоть, ни испепеляющая жара, ни его учеба в вузе, ни моя подготовка к вступительным экзаменам. Мы гуляли по городу, ели мороженое в кафетерии, перебирали друг другу пальчики в кинотеатре, катались на колесе обозрения в парке Горького, ходили в цирк и на концерты. Даже в самые загруженные дни мы вырывали хотя бы полчасика. Могли пересечься на переменах между лекциями, могли свидеться, пока я с нашей экономкой Марией ходила по магазинам.

Мария занимала особое место в семье Адмираловых. Официально она числилась в НКВД, формально – ведала хозяйством у прокурора. На самом же деле она была отцовой любовницей. Почти сразу после смерти мамы от почечной недостаточности Мария начала жить с нами. С тех пор прошло три года.

Стыдно признаться, но сначала я не принимала ее как члена своей семьи. Пришла, видите ли, устроилась, как дома! Я сердилась на папу, что он нашел себе новую женщину, к тому же так скоро, запросто, словно сменил одну рубашку на другую. И втихомолку ждала, когда Мария осмелится заявить о правах хозяйки дома. Мне было что ей ответить.

Мария же оказалась куда мудрее, чем я предполагала. Она придерживалась оборонительной, а не наступательной стратегии. Мой крутой нрав споткнулся о ее кротость и кубарем полетел ко всем чертям. Мария не претендовала ни на мою любовь, ни на любовь отца; ни на что она, собственно, не претендовала, зато именно своей ненавязчивостью и простодушностью привязала нас к себе. Она была на 20 лет младше Адмиралова и годилась мне разве что в старшие сестры, и тем не менее однажды я поймала себя на мысли: мало того, что Мария вернула живой блеск глазам отца, который потух после похорон, так она и во многом заменила мне ушедшую мать. Тихой сапой она пробралась туда, где я собиралась встречать ее со штыками, и уселась на пустующее, но все-таки не выброшенное на свалку место.

Мария охотно покрывала меня. Это была ее затея: говорить папе, будто мы вдвоем уходим на прогулку. Тот радовался, что его пассия подружилась с дочерью – намерения у него, как выяснилось, были самыми серьезными, – я же могла повидаться с Андреем без лишних допросов. Отец не поощрял любовных интрижек, потому что учеба, в его разумении, должна быть у девушки на первом месте, а «мальчишки лишь дурманят мозги и отвлекают от уроков». Только Мария понимала меня. Лезть в семейные дрязги и спорить с Адмираловым по поводу его дочери она не решалась, зато на помощь не скупилась. От маленькой аферы выиграла и сама Мария. Во время наших свиданий она помогала больной матери по дому.

Летом Адмираловы слиняли из душной столицы на дачу, и вместо того чтобы придумать новые объяснения участившимся отлучкам, я прекратила скрывать своего друга. Пусть, рассудила я, отец мирится с моей влюбленностью. Улучив момент, я привела Андрея к нам на послеобеденный чай. Ну то есть я-то планировала на чай, а папа устроил настоящие смотрины.

– Откуда ты родом, мальчик? – спрашивал он холодно, сбив благодушный настрой Андрея одним этим обращением «мальчик». Спасибо, не «щенок». – Кто твои родители? Из рабочих? Что ж… Ну, а ты чего на завод не пошел? А, пошел все-таки? И чего не понравилось? Вон оно как… А где учишься-то? На кого? Живешь поди в общежитии, в комнатке человек на десять? И сколько сейчас стипендия? Сколько-сколько? Мы намедни Нинке вечернее платье покупали, вот оно столько и стоило, сколько у тебя стипендия… Неужто хватает? Ах, репетитором подрабатываешь? Курсовые другим пишешь? Ну, неплохо, на одного-то с горем пополам, пожалуй, хватит… А я слышал, студенты после лекций дворы метут. Ах, приходилось все-таки в первый год?..

Вопрос – ответ, вопрос – ответ, как на допросе. Мы с Марией пытались сменить тему, но отец продолжал упрямо прощупывать моего избранника. Чем дольше Андрей рассказывал о себе, тем менее вежлив был с ним папа. Он все больше и больше разочаровывался в молодом человеке, о чем не преминул сообщить недовольным подергиванием бровей. Атмосфера накалялась.

Вскоре наш гость перестал стараться и замолк. Папа громко прочистил горло, подчеркнув водворившееся безмолвие. Так они и сидели друг напротив друга – хмурые, ожесточенные, будто бы покрытые острыми шипами. Залпом допив остывший чай, Мария увела отца под предлогом прогулки по саду, и тот, буркнув что-то вроде «Пошли, здесь нам точно делать нечего», преисполненный важности, удалился. Тогда я увидела, что под столом у Андрея трясутся сжатые в кулаки руки. Более я не предпринимала попыток сблизить их – верила, что со временем они как-нибудь найдут общий язык.

Вопреки надеждам моего родителя, в Усове наш с Андреем роман не то что не поутих, он разгорелся с новой силой. Между подработками Андрей звонил мне по таксофону, а потом в назначенный час приезжал в Усово. Бесцельно бродя вдоль побережья Москвы-реки, мы обнаружили старую лодку с потрескавшейся, местами пузырящейся голубой краской. Лодка эта не первый год одиноко валялась на песчаном пляже и, вероятно, была рада послужить еще немного, прежде чем полностью сгнить, вот мы и стали использовать ее для своих нужд. Андрей хватал весла и греб к другому берегу, туда, где не было снующих под каждым кустом охранников и вообще не ходили люди.

Причалив, мы устраивались в тени деревьев. Мы расстилали на земле газеты, страницы которых тщетно взывали к нам с возмущением о троцкистах на службе фашистских разведок, об эсерах, «кровавых дел мастерах, душителях трудящихся, бандитах и шпионах» и о политической беспечности в подборе кадров внутри партийных организаций, с гордостью – о сборе богатого урожая в восточных районах, росте реальной заработной платы, хлебозаготовках и выполнении плана угледобычи. Но на газетах было тесно и неудобно, и я стала брать с собой плед. Он у меня был особенный – плотный, ворсистый, с голубо-фиолетовым северным орнаментом. Его папе подарил старый приятель, служивший капитаном парохода на реке Лене. Такой плед скорее подходил для зимних вечеров у камина, нежели для летнего пикника на природе, но он мне нравился, и Андрею тоже. В корзинке у нас был собран легкий перекус, в сумках лежали купальные костюмы и полотенца.