Евгения Кобальт - Произвол

«Возможно, есть в его словах доля правды, – задребезжал у меня в глубине огонек того здравого смысла, к которому взывал отец. – Папа родился в крестьянской семье, ребенком застал голод, горбатился в поле, а сегодня он – один из самых влиятельных в стране людей. Он построил сам себя. Такой человек не даст вредного совета. Он старше, он умнее, он знает, о чем говорит, и пытается защитить меня, уберечь от ошибки».

Отец закинул ногу на ногу и налил себе в стакан прохладный лимонад, который Мария делала ему к полудню каждый день.

– И все-таки присмотрись повнимательнее к Загорскому, – предложил папа как бы невзначай. – Он не столь плох, как ты привыкла думать. Ну, согласен, излишне деловой, заискивает перед начальством. Да только именно такие прихвостни и пробиваются, девочка. Таких-то руководство жалует, лелеет, поднимает вверх. Сергей крайне тобой интересуется. Смени гнев на милость и побеседуй с ним.

Я припомнила невзрачного мужчину, который восхищенно аплодировал выступившему с речью члену Политбюро – этому фальшивому, скользкому старичку Пронину, сверкающему сальными глазенками, – и ходил за Адмираловым хвостиком, как преданная собака. Ни за что!

– Он толковый товарищ. Быстро позабудешь этого мальчишку.

Отец поставил пустой стакан, затушил вторую выкуренную папиросу и медленно поднялся с кресла, опершись обеими руками на подлокотники. Нотации, стало быть, окончены. Он вразвалочку направился к главному входу в дом.

Во второй половине дня на госдачу доставляли телят, фазанов, барашков или индюшек, выращенных в специальных питомниках. Папа проверял свежесть и качество мяса самолично. Он никому не доверял осмотр тушек – ни Красильникову, ни Марии, ни повару. Очень уж серьезно относился к тому, что ел. Издалека донеслось его бормотание и бойкое «Здравствуйте, Борис Владимирович!» шофера грузовика.

На небе начали сгущаться тучи, как и предвещали синоптики.

Я безучастно наблюдала, как Анфиса, одна из наших домработниц, вышла на террасу, чтобы прибрать столик и вытрясти пепельницу. Ее чепчик и фартук ослепляли белизной, из светлого пучка на макушке не выбилось ни единого непослушного волоска, а руки, несмотря на каждодневный физический труд, выглядели такими же ухоженными, как и мои. Анфиса не поднимала на меня взгляда и работала, сохраняя вежливую улыбку.

Спустя месяц Бориса Адмиралова обвинили в создании внутри прокуратуры контрреволюционной заговорщической организации и арестовали. Дачу в Усове и квартиру в Большом Гнездниковском переулке обыскали, перевернув мебель вверх дном, разворотив папин кабинет, выпотрошив содержимое ящиков, перелистав каждую страничку каждой книги в библиотеке. На череде допросов чекисты, которые недавно гостили на нашей даче и лебезили, обхаживая ее хозяина, заставляли папу подписать показания против себя самого. И хотя отец отрицал вину, и хотя подлинных следов заговора так и не удалось обнаружить, в ноябре его расстреляли на полигоне «Коммунарка».

Июнь 1949 года

Я сидела на низком пуфике и со скукой рассматривала платье, висевшее на ручке шкафа. Оно было сшито из плотной коричневой ткани в белую крапинку. Юбка-клеш должна была строго прикрывать колени, шелковый поясок – туго схватывать талию. На груди вырез лодочкой. Элегантно, стильно и деловито – то, что нужно для изысканного ужина в компании начальника мужа. А не для поездки за город в знойный день.

– Дорогая, это платье подойдет гораздо лучше, – упорствовал супруг. – Примерь. Увидишь, как тебе идет.

Я проводила грустным взглядом короткое хлопковое платье в бело-зеленую полоску, которое он спрятал в недрах шкафа, и послушно взяла вешалку с коричневым в крапинку. В защиту мужа отмечу, что обычно он не копался в женской половине гардероба и полностью полагался на мой вкус. Но все менялось, когда дело доходило до важного приема. Тут уж ничего не попишешь – иди и подавай наряд на утверждение. Одежду мы подбирали очень скрупулезно, в зависимости от обстановки. Например, в гостях у генерал-лейтенанта Большегубского нельзя было носить декольте и укороченные до колен юбки – его жена презирала в женщинах любой намек на откровенность и не упускала возможности нарочито громко посетовать на падение нравов; впрочем, каждая из дам, которую Большегубская пыталась устыдить, понимала, что стареющая генеральша просто ревновала мужа к молодым красавицам. В доме Еремеева, замминистра здравоохранения, наоборот, осуждалась излишняя чопорность, особенно среди девушек в самом что ни на есть соку. Закрытые наглухо, от шеи до пят, платья якобы вызывали у Еремеева ассоциации с неприемлемой в советском обществе буржуазностью. Удобная отговорка, чтобы бессовестно таращиться на полуобнаженных женщин.

Замужем я 10 лет. За этот срок можно научиться безошибочно распознавать настроение супруга. Вот он неопределенно качает головой – значит, готов сдаться, нужно только маленько поднажать; если же он понизил голос и поджал губы, значит, штурм крепости бесполезен.

Считав его красноречивые сигналы, я сложила оружие. Раз выбор мужа пал на коричневое в крапинку и рот при этом сложился в тонкую ниточку, выходит, он снова хочет произвести впечатление на своих коллег и приятелей, которые собирались сегодня на загородной даче. Иначе к чему сей маскарад?

Я прикинула, через сколько минут после выхода на жару взмокну в этом орудии пыток – примерно через одну, – однако послушно начала переодеваться. Узкие бретельки домашнего платья скользнули с плеч. Муж вскочил с кресла, точно ошпаренный.

– Тебе в дорогу понадобится еще одна сумка, верно? Я принесу, – сказал он и опрометью выбежал из комнаты.

И так каждый раз, кисло подумала я. Каждый раз он удирал, когда я раздевалась. Одиннадцать месяцев, если мне не изменяет память? Да, почти год, как мы не были близки. Хотя до сих пор спали в одной постели, поддерживая иллюзию благополучной семейной жизни.

Мы с Сергеем Загорским встретились спустя два года после расстрела отца, когда я уже забыла, кто он и как он выглядит. Опала Адмираловых очень больно ударила по мне. Помимо второго родителя, я потеряла имущество, все папины сбережения, перспективы на будущее и расположение наших влиятельных друзей. Смерть отца и падение с высоты в низину стало тяжелым испытанием для моего незрелого, эгоистичного ума. Я не умела заботиться о самой себе, зарабатывать на хлеб и пробивать себе дорогу в жизнь. Дрожа в отчаянии, зачахшая от скорби, я устремилась к соседям, к нашим любезным, открытым всем и вся соседям, они же опускали глаза, говорили что-то о ремонте или скором отъезде, приносили свои извинения и поспешно хлопали дверью. Убитая горем Мария предложила мне пожить вместе с ней, но я отказалась – не посмела я вешаться ей на шею, когда на ее шее уже висела больная, возможно умирающая, мать. Через два месяца после отца арестовали и саму Марию.