Татьяна Петухова - Калейдоскоп детства. Премия им. Ф. М. Достоевского

– Можно пойти погулять?

– Пошла! – отвечает мне бабушка.

Не совсем понимаю, это значит, можно или нельзя, но смотрю, как, прихрамывая, улепетывает Сашка, и бросаюсь за ним.

Уже прожив в деревне неделю, я поняла, почему так легко соглашалась на наши поздние гулянья бабушка. В деревне невозможно заблудиться, ни от кого из жителей нельзя было ждать ничего плохого, а от разных глупостей и бесшабашностей мы были надежно защищены более взрослыми местными ребятами, которые гуляли вместе с нами. К тому же сейчас стоят белые ночи, поэтому местные ребятишки на улице чуть ли не до рассвета.

Наш разновозрастный отряд собирается в чьем-то сарае. Поздно. Я, дитя городского режима, уже зеваю и думаю, не улизнуть ли потихоньку домой, но тут начинается самое интересное. Старшие мальчишки заводят рассказ о лешаках и ведьмах, которых встречали местные или они сами. Привирают, конечно, но мне становится так страшно, что даже в безобидном стрекоте кузнечиков слышится что-то зловещее. Ни в коем случае не соглашаюсь идти домой одна, даже Сашка не кажется мне надежной защитой, поэтому провожать меня идут всей командой, для пущего эффекта добавляя ужасных подробностей в уже рассказанные истории. Похоже, все присутствующие, кроме меня, их уже не один раз слышали.

«А может, они такие храбрые?» – думаю я, когда над нашей головой прочеркивает серое небо черная мгновенная тень.

– И-и-и-и! – взвизгивают, приседая, девчонки. – Опять кровь у коров пила!

– Кто? – замирая от страха, спрашиваю я.

– Мышь летучая! Ты че, никогда их не видела, че ли? – всплескивает руками соседская Лизка.

– Ну и не видела, – заступается большой Виталька, – где там в городе мыши-то водятся, там и коров-то нет.

Я виновато опускаю голову и бреду вслед за провожатыми.

Мы почти подходим к дому и тут слышим колотушку сторожа.

– Охра-а-а-ня-я-яй! – дежурно кричит дед и показывается из-за пригорка.

Вдруг меня охватывает такая радость, такое чувство защищенности, что я бегу ему навстречу, утыкаюсь носом в жесткую ткань гимнастерки и начинаю всхлипывать.

– Ну, че ты, че ты, Танюха? Нагулялась? Давай к бабке, спать, – говорит дед, похлопывая меня по спине, доводит до крыльца, и я, махнув на прощанье ребятам, захожу в прохладные сени.

Успеваю подумать, что Виталька, Лизка, Сашка будут еще носиться и наверняка будет много интересного, но эта мысль не вызывает сожаления. На сегодня впечатлений достаточно. Спать. Спать. Спать.

О бабушкином доме стоит рассказать отдельно, потому что он являлся особенной частью моего деревенского бытия. Он как будто всегда жил своей собственной жизнью: вздыхал во время сильного ветра, потрескивал под палящими солнечными лучами нечастых жарких северных дней.

Это не значит, что он был стар. Хотя возраст дома исчислялся не одним десятилетием, нет, он был загадочен и мудр, этот дом. Каменный, сложенный из красного кирпича пятистенок был так крепок, что, когда дед с бабкой умерли, а далеко живущие дети решили его продать, покупателя в деревне, пришедшей к тому времени в упадок, не нашлось, и какой-то смельчак из соседнего села решил купить его на разбор. Дом устоял! Ломались кирпичи, которые были и нужны покупателю, а вот скрепляющий их раствор не поддавался. Мужик затребовал назад деньги. Тетки, вздохнув, согласились. Моего отца тогда уже не было в живых, история с продажей дома обошла мать и меня стороной, но я помню, как тетки, останавливавшиеся у нас во время приезда для совершения сделки по продаже, говорили то ли с огорчением, то ли с гордостью:

– А мы-то думали, болтали люди, что яичные желтки в раствор мешали, чтоб сто лет стоял!

Никогда – ни до, ни после – не попадала я в дома с такой удивительной архитектурой, может быть, просто не очень хорошо знакома с образцами деревенских изб, но бывала и в Рязанской, и Тверской, и в Ярославской губерниях, и в Татарии, и в Марий Эл. Куда только меня ни заносила судьба, все время приходилось убеждаться: нет похожего на дедов дом. Наверное, поэтому все чаще всплывает он в воспоминаниях, большой, всегда, даже в самую изнурительную жару, дышащий прохладой и запахом трав.

С крыльца под резным козырьком, со старого, протоптанного до вмятин мельничного жернова вступаешь в прохладные сени и сразу попадаешь на узкую высокую лесенку с резными перильцами и балясинками. Она ведет в основную часть дома, самую большую и самую притягательную для меня. Это – второй этаж. Наверное, под лесенкой, а может, где-то еще находится вход в людскую, комнату, в которой раньше жили дедовы работники, к сожалению, я там ни разу не была. Будь мальчишкой, наверное, излазила бы каждый уголок, но впечатлительной девочке хватало рассказанных Сашкой страшных историй, чтобы не пытаться даже отыскать заветную дверь в таинственное помещение.

На втором этаже можно пойти по широкой крытой галерее вдоль окон кухни на балкон, а можно, перешагнув порог, вступить в прохладные сени, где в углу у бабушки всегда стоит бак с холодным квасом.

Квас сладковатый на вкус, пахнет травами и ржаным хлебом. Мы с Сашкой, после беготни и купания в речке, часто забегаем в сени и, не заходя в комнаты, выхватывая друг у друга кружку, пьем, пьем, пьем душистый напиток, в котором смешаны запахи луга, огорода, лета.

Налево – дверь в кухню. Это не та кухня, которую встретишь в каждой деревенской избе. Это большое помещение, в котором обязательная печь занимает всего лишь небольшой угол. Вдоль стен, под окнами, что выходят в галерею, стоят не привычные лавки, а диванчики на изогнутых ножках. Сиденья плотно обтянуты черным дерматином, так часто прибитым маленькими гвоздиками с круглыми шляпками, что получается блестящая металлическая окантовка. Помню, сидишь на таком диванчике и пробуешь отковырять ногтем гвоздик – не поддается! Сделано на совесть!

В красном углу – иконы. Бабушка с дедушкой всегда молятся, обращаясь к ним, утром и вечером. Дед торопливо крестится и что-то быстро шепчет, переступая с ноги на ногу, шевеля губами. При этом усы у него воинственно топорщатся, и сам он становится похожим на небольшого юркого жука. Бабушка стоит перед иконами прямо, почти неподвижно, просит о чем-то Боженьку основательно, кланяется с достоинством, каждый раз потом притрагиваясь к концам платка, как будто проверяет, не нарушил ли что в ее внешнем облике низкий поклон.

В простенке, над столом, висит старое зеркало в резной раме. Оно потемнело и кое-где потрескалось от времени, поэтому в него никто не смотрится. Просто занимает оно раз и навсегда положенное ему место. Под зеркалом – самое интересное для меня: в потемневшей от времени раме – деревенская летопись семьи. Фотографии бабушки и дедушки – молодоженов с напряженными лицами, погибшего на войне, в боях под Москвой, старшего их сына Жени, маленьких внуков, взрослых детей. Есть даже потрескавшаяся карточка прежних хозяев дома. Оказывается, продав дом и уехав куда-то на Урал, они долго еще писали письма новым владельцам. Скучали.