Валерий Коновалов - Прѣльсть. Back to the USSR

– Вот что я скажу вам всем, ребята: берегите жён своих, берегите своих дочерей. Не делайте глупостей.

В этих словах уже не было сильного чувства: он как бы уходил к себе, теряя интерес к миру, с которым у него оборвалась связь. Они простились. Сергей ушёл со своей нелёгкой ношей пробуждения от счастья, а Чкалов поехал домой и всю дорогу думал о нём, о Марине, несправедливо рано ушедшей из жизни, о себе, и ему было грустно. Удивительно быстро прошла жизнь и нет уже тех целей, которые руководили ими, – окончить школу, поступить в институт, познакомиться с девушкой, стать успешными, дать образование уже своим детям… И какая цель может руководить ими сейчас, когда впереди остались 10—20 лет активной жизни? Исправление совершённых ошибок, но по силам ли это, возможно ли? Чкалов надеялся, что настроение самоедства, как это и раньше бывало, пройдёт на следующий день, но напрасно: с этой встречи мысль о ревизии всей жизни угнездилась в сознании и уже не оставляла его… Для чего он родился и прожил столько лет? Будь он верующим, это бы не так беспокоило его, но Господь не дал ему веры. Говорят, её, как величайшее благо, надо выстрадать. Кому-то она даётся без страданий – может быть, тому, кто готов к ней, искренен и чист, как ребенок. Значит, и Чкалов когда-то был верующим, потому что был ребёнком, но не сохранил этот свет в своей душе…

Самым радостным событием было появление папы. Малыши сидели у окна, плюща носы о холодное стекло, и загадывали, за кем следующим придут родители, чтобы забрать их домой.

– Это мой папа идёт! Мой папа! – кричал Чкалов, увидев сквозь заиндевевшую ограду отцовскую шинель, и бежал прочь от окна, к двери – мимо воспитательницы, власть которой над ним с этого момента заканчивалась.

Папа приходил, добрый, сильный, надёжный и, как Чкалов, счастливый. В раздевалке помогал его ножке войти в валенок, выворачивал варежку, висевшую на резинке, застёгивал верхнюю, тугую пуговицу ватного пальто, поднимал воротник и наматывал вокруг шеи шарф, завязывая его сзади. Затем Чкалов садился в санки (на одной из реек было вырезано его имя) и папа вёз его домой. Память сохранила лишь ожидание его прихода, сборы, а ещё метель, мост, по которому они переходили большую реку… Мост был большой, и река, наверное, тоже была большая, потому что по весне там взрывали лёд. Ребятня из местных домов сбегалась, чтобы посмотреть на это восхитительное зрелище, которое все, даже взрослые, ждали с нетерпением, выходя каждый день на берег узнать, нет ли на льду трещин, что могло предвещать скорое начало ледохода.

Воспоминания о детстве подобны лоскутам, которые не сложить в пазл. Почему сохранились лишь эти лоскуты – непонятно. Одно можно сказать с уверенностью: наша память сохраняет то, что связано с эмоциональным потрясением. Особенно если это имеет отношение к поступкам, за которые тебе становится стыдно, сколько бы лет ни прошло. Может быть, человек уже не помнит подробностей произошедшего, но каждый раз, когда вспоминает это, мучается невозможностью поступить иначе. Кроме стыда, память хранит озарения счастьем, горечь утрат – то, что поныне значимо для тебя и исчезнет с тобою. Бывают воспоминания, острота и важность которых с годами лишь возрастают. Может быть, они связаны с пробудившейся совестью, неудовлетворенностью настоящим или пониманием того, что жизнь скоротечна – дать однозначный ответ невозможно. У ребенка своё видение мира. И, как знать, – может быть, единственно верное. Если бы Чкалову, например, сказали, что он несчастный мальчик, потому что продукты в государстве распределяются по карточкам, промышленность разрушена войной, в жилище, где он живёт в такой гармонии со всем, что его окружает, отсутствуют элементарные удобства, – он бы подумал, что взрослые дяди решили подшутить над ним. Действительно, когда они жили в частном доме, который снимали родители, «удобства» наверняка находились на улице, но это совершенно не сохранилось в памяти, потому что ни в коей мере не могло увеличить процент его счастья или несчастья. А вот общая уборная в казарме (они тогда жили в Яхроме) запомнилась, потому что это было публичное место. Он помнит огромные окна (может быть, окна были обыкновенными, но запомнились они именно огромными), два-три умывальника с ледяной водой, где мужская часть жильцов этажа умывалась и брилась по утрам, бачки на стене часто с отсутствовавшими керамическими или деревянными ручками на конце шнурков для спуска воды, «толчки» – собственно отверстия в полу с ребристыми, похожими на огромные педали площадками для ног, помнил самих мужиков, сидящих на корточках со спущенными штанами, с папиросами в зубах. Интересно, что характерного запаха, обычного для таких мест, Чкалов не помнил вовсе. Это пришло позже – с возрастом, переездом в Москву, улучшением жилищных условий и появившейся брезгливостью к людям.

Когда жили в Красноуфимске, папа работал в военкомате, а мама была домохозяйкой. Низкие окна их комнаты выходили на улицу, и можно было видеть ноги прохожих. Здесь он часто сидел и ждал папу. Мама в это время шила на швейной машинке – зарабатывала на «лишний кусок хлеба». Был двор, общий, с сараями, и в одном из сараев, помнится, были куры, на которых он иногда ходил смотреть. Там сильно пахло куриным помётом, было темно, загадочно тихо, и присутствие птиц выдавало лишь их настороженное шевеление и пугливое квохтанье. На задах – огороды, куда он и его друг Юрка Неволин ходили копать червяков для рыбалки. На хлеб не ловили: во-первых, он не мог сравниться с червяками по клёву, а во-вторых, хлеб был священен, хотя Чкалов не помнил, чтобы его когда-либо недоставало. Конфет было мало – это запомнилось твёрдо, а чтобы ему хотелось есть и он чувствовал себя голодным – этого не помнит, несмотря на трудности с продовольствием. Неприятности были связаны лишь с необходимостью пить рыбий жир. До сих пор вид алюминиевой столовой ложки вызывает в памяти эту неприятную процедуру: брр!… Скорее проглотить гадость и заесть чем-нибудь, чтобы во рту не оставалось противное послевкусие. Запомнились огурец, который Чкалов положил на подоконник в ожидании семян, поросёнок, на котором он безрезультатно норовил покататься, потому что тот был строптив и непоседлив, мелкая, вся в гальках, речушка, стояние в очереди за сахаром и ещё за чем-то, так как сахара и этого чего-то давали определенное количество «в одни руки», дощатый пол кинотеатра, куда их пускали бесплатно после начала сеанса, офицерская форма отца, которым он гордился, и ещё многое из той волшебной страны детства. Семян, кстати, он так и не дождался, хотя проверял этот уродливо огромный, почти бурый огурец ежедневно в течение целых трёх дней. Ждать долее не хватило терпения. Он куда-то исчез, после того как Чкалов, не выдержав ожиданий, расковырял его, интересуясь содержимым. Калейдоскоп картин детства связан ещё и с тем, что отец был кадровым военным и поэтому семья часто меняла места жительства. Это и родина Чкалова – подмосковный город Яхрома, и лагерь под Челябинском, и Молотов, в котором родился средний брат, опять Яхрома, 2-я Починковская, где они жили в одной «каморке» с бабушкой, тётей Клавой, сестрой мамы, сыном тёти Клавы, двоюродным братом Володей в ожидании квартиры в Москве. Папа тогда работал в исполкоме, на общественных началах, и приезжал из столицы вечером, а они с мамой встречали его на канале. Сначала проходил поезд, и через недолгое время (папа ходил быстро, почти бежал, так как знал, что его ждут) на мосту появлялась знакомая фигура. «Папа идёт, папа!» – кричали они, а он махал им в ответ. Мама раскладывала скатерть (кажется, это была обыкновенная простыня), резала хлеб, делала бутерброды, и они ужинали. Это было классно! И спокойнее, чем дома, потому что, несмотря на то что все были родные люди, из-за скученности нередко возникали споры, которые иногда перерастали в ссоры. По сути, на этих шестнадцати квадратных метрах жили, кроме них, ещё две семьи: бабушка и тётя Клава с Вовой.