Олег Давыдов - Кукушкины детки

Студентка Ревекка Райзахер оставалась фактической матерью-одиночкой трех детей, пока настоящие мать и отец занимались государственным устроительством. Уже отчасти известно, что вышло из Дантона Абрамовича, а вот Марата Абрамовна навсегда сохранила в душе преданность своим родителям. И особенно отцу, которого страстно любила, хотя очень мало его знала. Тете Ревекке как-то удалось внушить ей, что нет на свете лучше, честней, красивей, умней и т. д. человека. Он был такой – такое лицо, такой чистый, такой светлый, что только вот смотреть и любоваться. Файкины подруги цветаевского темперамента, увидав его фотографию, аж визжат: какое лицо… белый офицер!!!

Ничего подобного, деточки, – красный подпольщик в Херсоне. Я его еще с тех пор знаю, как его расстреливали в ноябре девятнадцатого года в Николаеве. Тогда кровожадный начальник контрразведки Шерман вместе со своим ближайшим помощником Липоманом вошли к пьяному, по случаю отъезда на петлюровский фронт, генералу Слащеву с заранее заготовленным списком на шестьдесят одного человека. И, долго не думая, генерал подмахнул резолюцию: «Расстрелять за то, что пошли против единой неделимой». В тот день Абрам чудом ушел из-под расстрела. Однако же снова попался, и военно-полевой суд приговорил его к смерти. Под давлением общественности казнь была заменена двадцатью годами каторги. А через полтора месяца белые в панике бежали на кораблях.

Через многие годы я снова встретился с ним как с соседом по тюремной камере. Боль от сознания, что еще один большевик незаслуженно терпит страдания, переплеталась невольно с интересом ко всему тому, что товарищ Абрам мог рассказать. И когда он неизменно выражал непоколебимую уверенность в неизбежном торжестве социалистической справедливости, он меньше всего думал о спасении своей жизни, он мысленно уносился вдаль, разглядывая проясняющиеся уже контуры строительства социалистического общества.

АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

Не морочай мне голову – как будто сам не знаешь. Это сказка о доброте. Там купец попадает в лес и срывает аленький цветочек для своей младшей дочери. И как только он его сорвал, появляется чудище, которое говорит, что теперь он умрет лютой смертью. А потом еще говорит, что после себя купец может послать свою дочь. Купец соглашается, и вот уже он вместе со своим караваном возвращается домой. Он рассказал об этому своему другу, показал кольцо, которое ему дало чудище, чтобы можно было вернуться назад. И он говорит, что пришел, только чтобы попрощаться с женой и детьми. Значит, собирался вернуться в лес. Но его дочь подслушивает разговор, берет кольцо, надевает на палец и оказывается в лесу. И там чудище о ней заботится, дает ей пищу, одежду, развлечения, но само не показывается. В конце концов она его заочно полюбила, и он ее – тоже. Он ее даже временно отпускает домой повидаться с родными. А сестры подводят ей часы, чтобы она опоздала вернуться, закрывают все ставни, чтобы она не поняла, сколько времени. Но она понимает, спешит к своему чудищу и все равно не успевает – видит его лежащим, умирающим около аленького цветочка. И это чудище такое ужасное, что она сперва пугается его, а потом превозмогает себя – обнимает его и целует. И чудище превращается в прекрасного принца…

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Обратимся к оригиналу, написанному Сергеем Аксаковым (отцом всех славянофилов) для своей «Семейной хроники». Чудище у него живет не совсем в лесу, а в чудесном дворце средь прекрасного сада. В светлом будущем, как его понимали наши отцы и деды. Короче – на выставке достижений народного хозяйства. Ходит наивный купец-посетитель и удивляется – почему «хозяина нет»? Нет, хозяин-то есть, но он невидим и страшен. И подумал в те поры купец про себя: все хорошо, да есть нечего. Надо бы… Протянул дедушка Абрам руку к цветочку и, как говорится – фюить… Он оказался в тысяче верстах от своего дома, своих привычек, своих друзей, от цивилизации. Опять среди бандитизма, но лишенный реальных орудий борьбы.

Впрочем, избежал ведь лютой смерти. Ибо имел добрую дочь, которая, как и он, свято верила, что чудовище с выставки – есть не чудовище вовсе, но прекраснейший заколдованный временно принц, который нас всех и поит, и кормит, и одевает, и развлекает. А мы без него – никуда. Надо только его очень любить и в него очень верить… Рано или поздно оно обернется добрым молодцем и вернет репрессированного отца. Так и вышло – чудище реабилитировало отца и объявило, что скоро все будут жить при ВДНХ. Не прейдет род сей, как все это будет.

ТОВАРИЩИ, ОПОМНИТЕСЬ…

Чудовища очень жалко. Дочь купца его потому и полюбила заочно, что оно такое жалкое. Русские женщины всегда любят только очень жалких. Я Прошку тоже любила потому, что он был очень уж жалкий. Нет, он был, конечно, хе-хе. Поэт и красавец. Но все же такой несчастный – и глухой, и пьяница…

Когда дяде Прокопу было шесть лет, он принес домой с улицы забавную расшифровку аббревиатуры «торгсин». Он сказал отцу с матерью: товарищи, опомнитесь, – Россия гибнет, Сталин измучил народ. Уж кто-кто, а чекист Георг Спрогис хорошо знал, к чему может привести подобный лепет из уст младенца. И он взял хорошую хворостину и с методической деловитостью профессионала, как будто допрашивал взрослого, до такой степени бил Прошку, что от напряженного крика: папочка, больше не надо, я уже не могу, – тот порвал себе барабанные перепонки.

Фаина – символ взаимоотношений ее глухого меднолобого отца и ее матери, всю жизнь пребывающей в ожидании превращения безобразного чудовища в прекрасного принца. Их взаимоотношения отражаются на лице дочери, читаются в ее осанке, походке, словах. Дядя Прокоп в ней чудовищно глух ко всему и по глупости воображает себя пупком мира. А Марата Абрамовна до сих пор никак не может до него докричаться, разбудить в нем прекрасного принца. Вот он снимает свой слуховой аппарат – теперь она может начать взывать к нему… Кто это плачет, Сань? Никто не плачет, это бабушка разговаривает с дедушкой. Интонации все визгливей, поза все патетичней, а дядя Прокоп не слышит, не слушает. Кажется еще минута, и она упадет, забьется с пеной у рта. Речь всего лишь о том, что она сегодня купила в магазине: яйца, сметану, хлеб, манку… Так чего же вы плачете? Я не плачу – какой ты противный, – я рассказываю, что принесла. Она токует, она тоже глуха, как это меднолобое чудовище, которое, кстати, уже успело уснуть, укрывшись газетой. С кем это мама там разговаривает? – спрашивали у маленькой Фанечки в детстве. Не знаю, наверно, со мной, – уроки мне объясняет.

Увлекшись своим токованием, Марата и теперь иногда не замечает, что плачет о купленных яйцах, сметане и хлебе – в пустоту. Дядя Прошка уснул, Илья вышел из комнаты, Санька давно привык не обращать на ее разговоры внимания. Но она навзрыд вещает в пространство, и только кот, пожалуй, еще поводит ухом на особо пронзительных нотах. Кошки, как известно, особо чувствительны именно к интонациям. А интонации – зовы заветных глубин, обращенные к замаскированным смыслам текущих событий. Проснись, спящее чудище, открой свои дикие вежды, я люблю тебя как жениха желанного. Пусть ты пока безобразно, вонюче и пьяно, а все же я вижу за жесткой корой, за всем, так сказать, тарарамом и криком – красоту неземную…