Олег Давыдов - Кукушкины детки

Покуда Илья предавался мечтам и воспоминаниям, луна закатилась за гору. Стало темней, холодней и гораздо обыденней – время замкнулось, скалы стояли как скалы, и море плескалось вдали. Хмель сошел, налетели москиты. Светало. Над одной из вершин взошла яркая звездочка. Она плыла, как кораблик, в подсвеченном утреннем небе.

СВОДНИЦА

По дороге домой с пикника маленькая Машенька ни на минуту не отпускала Илью от себя. Он должен был всю дорогу вести ее за руку. А поскольку маму тоже никак нельзя было потерять из виду, Илья оказался привязан накрепко к Дарье. Он этому рад – мало-помалу они разговорились, сошлись покороче. Дарья, довольная тем, что Илья возится с Машкой, реже оборачивается к нему дикой своей стороной. Она весела, беззаботна. Да и Илья беззаботно смеется с ней – как с маленькой Машенькой.

– Посмотри-ка, – сказала Дарья, подбирая двух богомолов, – один прицепился к другому. Прямо даже срослись. Зачем, не пойму?

– Неужто не знаешь?

– Нет, а что?

– А если это глубокое чувство?

– Быть не может. Один явно уползти старается.

– Такое и в нашей жизни случается сплошь и рядом. Но это обман – пустое кокетство…

– Да? Я не подумала. Ладно, впредь буду умней.

ЕСЛИ ЭТО МОЖНО НАЗВАТЬ ЛЮБОВЬЮ, ТО ЧТО ЖЕ ТОГДА ПОЛУЧАЕТСЯ

Иногда все прекрасно – хочется на нее смотреть и смеяться от счастья. Вот в левой глазнице ее задержалась печаль, сморщась, прикуривает, задумалась, поправила шаль, села прямо. Говорит – что не важно – ласкает мелодией голоса. Но – вот она же: издевочка в голосе, щучий напор и угроза… Невольно оглядываешься: почему? что случилось? Плотскими глазами видишь в ней двух разных женщин. То есть в самом наибуквальнейшем смысле. И совершенно сознательно обращаешься то к одной, то к другой…

Да полно, одними ли и теми же глазами сам-то ты в разные моменты смотришь на нее? Будто сам ты один. Будто сам, обмакнув предварительно взгляд в слякоть отцовых наставлений, не несешь иногда запечную чушь? Будто не демонстрируешь этот свой сентиментальный туман как самое драгоценное, что вообще в тебе есть.

Тебя в детстве, наверное, научили, что юродство души откровенно показывать – признак добродетельного человека. Послушный мальчик ничего не станет скрывать, все равно из него все вытянут. Только мне-то это зачем? Я не собиралась никаких безобразий предотвращать. И не хочу никаких подноготных знать насчет всяких чистых, хороших, возвышенных чувств. И прочих пакостей.

Ну это, Даш, перебор – ты злишься напрасно. Зря возбуждаешь в себе отталкивающую зверушку. Или это, пожалуй, Илья ее зря возбуждает в тебе. Зверушка щетинится, зубками клацает, возмущена, заслоняет собою ту Дарью, с которой так любит общаться Илья, когда он нормален: остроумен, дурашлив, напорист.

К сожалению, теперь уже речь не может идти о ясно очерченных лицах – Илюше и Даше. Теперь между ними натянуты прочные нити, и от того, кто и как за нить тянет, от каждого непроизвольного движения пальцев зависит, какой облик примут она и он в следующий момент. Они как бы раскачиваются на качелях, пристально глядя друг другу в глаза, и от этих качаний, взвешивающих переменчивые их состояния – реакцию их друг на друга, – никак все не может установиться желанное равновесие. То дух захватывает от радости, то тошнит…

ТАК ДЕМОНЫ ГЛУХОНЕМЫЕ ВЕДУТ БЕСЕДЫ МЕЖ СОБОЙ

– Ты все норовишь какое-нибудь ошеломляющее признание сделать. Из своего арсенала. Руссо в пароксизмах исповеди… Хочешь во мне сантименты возбудить?

– А что плохого ты находишь в сантиментах?

– Нет уж, не надо, а то в прострацию снова впадешь. И так уже ясно, что природа твоих откровений и прочей тоски состоит просто в том, что воспитатели до сих пор твоим поведением руководят…

– Но нынче-то я славным бесом обуян. А вот у тебя настроение, что-то ни к черту – задираешься.

– Ну а что, интересно, хотел ты услышать? В конце концов, раз видишь, что я не могу тебе приятный разговор организовать – иди погуляй…

– Нет, я все же немножко побуду…

– И в конце концов из-за этого хныкать начнешь.

– Специально к тому и веду.

– Ты просто щелчка по носу хочешь…

– А у тебя в предвкушении такой возможности тембр голоса даже меняется.

– Ого, эксперименты с моим голосом? Давай-ка лучше прими какую-нибудь таблеточку. Хочешь, я седуксен дам?

– Уже злишься – значит, я прав. Но вообще, ты не злишься. Точно так же всегда вела себя моя сестра, когда…

– Послушай, мне плевать на твою сестру. Прекращай эти игры. Ты меня завести хочешь… Зачем?

– Все, молчу.

Молчит, но не прекращает. Ну вот что ты так пожираешь Дарью глазами? Совсем распоясался! Смотрит пристально – надо бы поставить его на место, но – этот взгляд проникает до дрожи в коленях… Захотелось их сжать, удержать эту дрожь. Сжав, затаила дыхание, пережидая коллапс истомы, взяла себя в руки, коснулась колечка, отвечая на Ильин вопрос чуточку дрогнувшим голосом. Начала в такт биению крови колечко снимать-надевать – раз, другой, третий… Илья, не смотри на колечко, это неприлично, уж смотри лучше Даше в глаза. Посмотрел – Дарья вздрогнула, отвела лицо вправо, улыбнулась, куснула губу, сказала: «Почему-то женщины всегда смотрят прямо в глаза, а мужчины – куда-то в сторону». Он ответил: «Я – прямо». А потом нагнул голову, стал ковырять гнутой вилкой в тарелке…

Перед Ильей на тарелке свежеобжаренная, сочащая кровь Дашина печень. Вкус специфический. Он ее пожирает с тоской. Эта тоска рождает блеск влаги глаз оскорбленного достоинства отца: эхе-хе – взгляд вверх и немного направо. Не на икону ли своей судьбы?

ИЛЮША В СВОЕМ РЕПЕРТУАРЕ

Поля делает печальное злое тупое недовольное чем-то лицо. Вздох, ироничные губы, покачивание головы… Все мы – отец, мама, брат – всегда боялись этой маски: сейчас начнется. Непредсказуемое. Что там у нее на уме? Даст по морде, пойдет изгаляться над тем, какой я урод… Пока не поздно надо что-нибудь предпринимать – задобрить, предотвратить, успокоить. И он, дурачок, начинает дергаться. Что-то демонстрировать. Какой он хороший мальчик – ест ножом и вилкой, прижав руки к ребрам. Спешит, руки дрожат, все из них валится, бьется. В конце концов он только с большим успехом получает свое.

Даша, старательно скалясь и облизываясь, отчленяет от тулова ногу – плохо прожарено, потерпи, я сейчас. Илья терпит, конечно, ощущая, как вирус тоски точит его изнутри. Печень это такой продукт – в нем откладываются все яды. Озноб тычется между лопаток, глаза полнятся влагой растроганности – он их прячет, но – от Дарьи не скроешься. Она легко читает все подтексты душевных движений Ильи. Он это знает. Это его и раздражает и влечет одновременно. Тут как бы ведешь запретные, непозволительные разговоры в открытую. Если заврешься, Дарья может и одернуть: нет, это уже какая-то фрейдуха пошла. Но продолжай, продолжай – весьма интересно. Ты на верном пути – мне это нравится. Хоть это и странно… Вот только зачем ты все время цитируешь? Неуместно. Всегда неуместно. Что ты этим сказать хочешь? Хочешь себя знатоком показать? А получается… шагу не ступишь сам по себе. Всегда с оглядкой – можно ли? Можно! Смелей и оставь свой набор мандельштампов в покое. И забудь об отце…