Артемий Леонтьев - Москва, Адонай!

– Дорогой, так, может, его в лошадиный спорт отдадим?

– В КОННЫЙ!

– Ну да, а я как сказала?

– !!!

– Папа, не отдавай меня в лошадиный спорт – это страшно звучит.

– Не бойся, сынок, не отдам.

– Я не хочу быть лошадью.

– Ме-хе-е-хе-е-хе-хе-е…

– Да говорю же, не отдам, Ванюша… Сиди ты спокойно, не ерзай.

– Мы-ы-у-у-у-у-у-у-у-у-у… Бе-е-е-е-е-э-е-э-е-э-е-э-е-э…

– Пора бы уже мальчика на море отвезти, да и дочке моей тоже полезно будет на солнышке полежать, морская вода для кожи хорошо и волос…

– Эбигайло Федоровна, кушайте сало свое спокойно, Господь с вами. У вас Зулейха, вон лежит рядом, скучает по вам. Вы вот лучше почитайте – говорят, это для мозгов очень благотворно…

После кратковременного молчания пакетик вновь зашуршал, а чавканье стало еще более интенсивным – по экспрессивности издаваемых тещей звуков Сизиф чувствовал, что Ебигелевна сильно обиделась на его резкость.

– Сизиф, мне на эту зиму шуба нужна…

– Царица Небесная, шуба-то тебе зачем?! Мы с МЦК не вылезаем, в тепле все время сидишь… До работы рукой подать…

– Мы-ы-ы-у-ы-у-у-ы-у-у-у… хра-хра-гар-гар…

– Мое постоянное пребывание на МЦК – упрек тебе, между прочим. Уважающий себя мужчина давно бы купил супруге приличное авто. И вообще, будь ты нормальным мужиком, не задавал бы таких глупых вопросов… я прежде всего женщина – а мы носим мех не для того, чтобы согреться, а для имиджа… самоидентификация женского начала, проецирование его во вне…

– Хера себе ты заговорила… слов-то где нахваталась таких? Знаешь, я для самоидентификации и проецирования мужского начала во вне хочу «мустанг» себе купить – ядовито-фрейдистского фаллически-красного цвета, давай возьмем в ипотеку?

– Ой, какие мы остроумные, ну просто мать моя тарантелла… я умираю прям… ни черта не понимаешь… и никогда не понимал, дубина… какой же ты все-таки ушлепок, Сизиф… подумать только, и зачем я за тебя замуж пошла…

– А я говорила тебе, дочка: он жмот и неудачник – у него на роже всегда было написано, что он беспросветный лох… я в первую же встречу это поняла и отговаривала тебя долго…

– Эбигайло Федоровна, Господь с вами, вот вас не спросили, кушайте сало свое спокойно, говорю же…

Пакетик оскорбленно зашебуршал. Сопение и хрюканье стало более приглушенным, затаившимся, так что можно было ждать любой гнусности. Так и вышло: через пять минут у тещи после сала сильно вспучило живот, и Ебигелевна стала наполнять вагон своими густыми, жизнеутверждающими потоками – тещины газы обжигали ноздри, глаза заслезились. Они были гораздо более резкими, чем безобидно-ностальгический запах животноводческого дерьма.

– Лена, ты зубы Ванюши почистила?

– Нет еще, там у сортира очередь в отхожем вагоне… Да и вон стадо баранов, видишь? Весь вагон перегородили, суки. Не пройти – не проехать… Да что ты будешь делать, весь поезд ведь обосрали, свиньи. По уши в говне едем, как табор цыган просто…

– Вот сначала ребенком займись, а потом о шубах мечтай… шла бы лучше в отхожем вагоне очередь пока заняла… Ваня грязный, нечесанный, а ты в «Дом-2» с утра пораньше уставилась, как овца на прилавок с ромашками.

– Послушай, обсос-образина, я тебе когда-нибудь ногтем глаз всковырну точно и хуй на пятаки порежу! В гробу твои претензии видела, слышишь?!

– Закрой опахало, мандавошка бешеная, тут Ванюша вообще-то сидит, если ты забыла… следи за языком, курица трахнутая…

Господи Иисусе, если бы ты только знала, короста, как действуешь мне на нервы своей влагалищной тупизной…

– Папа, а кто такая мандавошка?

– Ме-э-е-э-е-э-е-э-хе-хе-хе-хэ-э-э…

– Это ругательное слово, не надо его использовать, мальчик.

– Мама, а кто такой обсос-образина?

– Это твой папа…

– Ты обалдела, что ли, шмара? Чему ребенка учишь, шлюха взбалмошная?… Ванюша, не обращай внимания, это мама так глупо пошутила.

– Папа, а что такое влагалище?

– Это твоя бабушка, сынок.

– Мы-ы-ы-у-ы-у-у-ы-у-у-у…

– Не трогай, мамутку, паскуда… не смей против нее внука настраивать, нехристь!!!

– Папа, а почему в вагоне так сильно пахнет какашками?

Последний вопрос остался без ответа. Запах тещиной утробы и вконец обленившаяся жена, потолстевшая после родов и так и не скинувшая лишнее, да и мысли о ненавистной работе, не говоря уже обо всех этих скандалах, окончательно доконали Сизифа. Ванюша был единственной отдушиной. Отец возлагал на него большие надежды.

Сизиф вперился в розовое, опостылевшее до чертиков ухо отвернувшейся супруги – если бы его кто-то увидел в эту минуту со стороны, то случайному свидетелю могло бы показаться, что Сизиф с трудом сдерживается, дабы не рвануться и не укусить женщину за ухо, чтобы вцепиться в него зубами, как в селедку, и теребить-теребить-теребить: с хрустом почавкивая и мурлыча.

В вагоне пахло сухомяткой, сладкими духами, говном и мещанством. Сизиф смотрел в окно и не понимал, «как», а главное «зачем» он оказался в этом страшном, Богом забытом и в ус-мерть, что называется, «в три жопы» засранном месте – какая-то обезбоженная круговерть – сплошное недоразумение… Но вот Ванюша покачнулся на коленке и своей драгоценной тяжестью внушил отцу, что по существу, все не так уж и плохо.

Сизиф поцеловал мальчугана в лоб и улыбнулся.

На станции вошла невинная девочка в розовой курточке, все с теми же белыми бантиками в косичках, все с тем же томиком Бориса Виана «Я приду плюнуть на ваши могилы», вся та же загадочная улыбка и рукоять ножа из кармана.

Марк сейчас с трудом бы мог вспомнить, как давно он угодил официантом сюда – в этот паршивый, фешенебельный ресторан в одной из высоток «Москва-Сити». Два больших аквариума на всю стену: в одном среди пузырьков и декоративных водорослей мельтешат разноцветные рыбы, в другом – царапает гладкую гальку клешнями камчатский краб. Подсветка окрашивает воду в теплые полутона. Среди деревянных столиков суетятся осанистые официанты. Юркие лакеи выносят из кухни тарелки, ловко уложенные на одной руке – тщательно оформленные закуски, пряные деликатесы и салаты, похожие на икебаны.

Гостей пришло немного, больше всего работы досталось двум «старичкам» – Белицкому и Зырянову, обслуживающим банкет. Остальные с завистью косились на уставленный тарелками и бутылками стол – с растущим средним чеком, увеличивался и лакейский гонорар – чаевые. В зону Марка Громова сел только один гость и все никак не мог решить, что будет заказывать. Марк без дела стоял рядом с барной стойкой – оперся спиной на мраморную колонну, перемывал в голове косточки этим самым «старичкам».

Из всего персонала он всегда выделял Белицкого и Зырянова, ему по-своему нравилась (если это слово здесь употребимо) в них какая-та особая холуйская целостность и законченность. Оба лакея отличались свойственной им одним вальяжной дебелостью и сытостью, однако при этом они умудрялись быть расторопнее самых угодливых молодых официантиков. С состоятельными гостями «старички» держались со сдержанным обожанием и подчеркнутой корректностью, с теми же «нищебродами» или «христарадниками», как их иногда шуточно здесь именовали, которые приходили в слишком дорогое для них заведение, принимаясь дико экономить, Зырянов и Белицкий особенно не церемонились. Однако, унижая гостей второй категории, они делали это крайне утонченно и благопристойно, поэтому гостю, собственно, не к чему было придраться, и зачастую он даже и не понимал, что его бьют по щам и штопают лакейским каблуком так беспощадно, что хоть святых выноси. В способности старичков-лакеев выделывать своими языками сложные риторические пируэты было что-то адвокатски-иезуитское. Имелись, между прочим, и исключения. Один из завсегдатаев ресторана Николай Степанович, которого официанты прозвали «Миколка-сто рублев» – душа компании и, что называется, любитель женского полу , будучи достаточно весомой фигурой в торгово-развлекательном бизнесе, часто приходил в заведение с очередной своей содержанкой, которую он, вследствие давно уже изнемогшей мужской силы, редко когда пользовал по прямому назначению, а только «надевал на себя для форсу » и рассматривал, то есть чисто платонически осязал, немощно щупал, короче говоря, инерционно прилеплялся, как междометие, потому что до сих пор хочется, но уже не можется-не можется. Этот самый Миколка мог совершенно без счета прокутить здесь очень даже пышные суммы, но всегда, будто по стойкому нравственному убеждению, неотречимо и твердо, он оставлял на чай только сто рублей – стабильных и непоколебимых, как японская йена, сто вишнево-пепельных рублей с квадригой Аполлона и Большим театром на своем прямоугольном брюхе. Белицкий и Зырянов, при всем желании унизить и вежливо отрихтовать лысеющего щеголя и импотентного волокиту Ми-колку, все-таки ограничивались в отношении него лишь презрительно-предупредительными взглядами и жиденькой улыбочкой, опасаясь заходить дальше, так как за нечаянную обиду таких выгодных постояльцев управляющий рестораном мог оторвать и голову, и другое что прочее, поэтому умудренные лакейскими летами «старички» лишь отделывались от нежелательного гостя, сплавляя его на «халдеев-новобранцев». Остальных же экономщиков они жарили честь по чести, виртуозно, отменно так шинковали и мордоворотили (драли брезгливо, но со вкусом), щипали, как гусей, и шворили с беспощадной вежливостью, натягивали, как в наволочку в бога душу мать, в ребра, печенку и селезенку – всегда с официозной улыбочкой, всегда на «вы», глядя чаще всего не в глаза, а в переносицу гостя.