Дарья Гущина-Валикова - Кира и наследники. Роман

Ну, а после, естественно, имела возможность с брезгливой жалостью наблюдать, как мой несчастный престарелый отец, полуживой от бессонной ночи, каждое утро тащится мимо моего дома на молочную кухню, затем в свой техникум, преподавать проклятым оболтусам историю и обществоведение, а вечером – домой, перестирывать горы пелёнок (даже памперсы, как раз входящие тогда в быт, были им не по карману). Всё это, вместе взятое, представлялось мне каким-то уж слишком нелепым извращением.

Свои обиды и выкрутасы, однако, пришлось задвинуть куда подальше года через два, когда у отца обнаружили рак – и прийти на помощь к Алевтине, разрывавшейся между тяжелобольным и ребёнком. Это нас примирило и сблизило, тем более что беды на неё тогда так и сыпались – ведь незадолго до того скоропостижно умерла единственная оставшаяся из родни бабка, воспитывавшая её с детства. Но держалась Алевтина, надо сказать, стоически, и даже сумела срочно продать их с бабкой комнату в коммуналке, так как денег требовалось много и сразу…

Ну, а после отцовских похорон вдруг обнаружилось, что ни у неё, ни у меня во всей Москве не осталось практически никого из близких, кроме друг дружки. Не считая, разумеется, маленького Пашки, что, как ни крути, сделал нас родственницами. Хотя мне до сих пор было как-то странно сознавать, что это плаксивое диатезное существо – мой единокровный и единственный брат…

Тогда я как раз добила свой институт, в который в своё время пошла исключительно ради родителей, для коих диплом вуза всегда являлся чем-то вроде свидетельства о совершеннолетии, и, надо сказать, – устроилась лучше некуда. Не всякий у нас к двадцати пяти годам становится обладателем собственной квартиры, и далеко не всякий имеет такую замечательную работу, что ни тебе начальства, ни сослуживцев, ни будильника по утрам.

Эту самую как нельзя подходящую моей натуре надомную работу я сумела найти в одной маленькой частной фирме, специализирующейся на разных аксессуарах. Помимо того, у меня уже имелась своя клиентура среди знакомых и знакомых знакомых. Я бралась за всё: вышивку, художественную штопку, реставрацию разорвавшихся бисерных подвесок и многое другое. Но чаще всего мне приходилось заниматься вязаньем – в большинстве случаев свитеров, которые стали у меня просто фирменным товаром. Хотя вообще-то тайной моей страстью всегда были осветительные приборы, точнее абажуры – я плела на них макраме из кожаных шнурков, экспериментировала с бисером и стразами, однако законченных вещей пока получилось немного, и лишь один экземпляр удалось однажды продать через художественный салон.

Денег, при моих скромных запросах, постепенно стало не только хватать за всё про всё, но так же и оставаться на разные нужные и полезные подарки Алевтине с Пашкой, которым, конечно же, жилось очень тяжко… Короче, существование моё было спокойным, стабильным и весьма добродетельным, и продолжалось это до тех пор, пока я не наткнулась чисто случайно на ту самую книжку.

Ту самую, а за ней остальные – я моментально отправилась шерстить развалы и книжные магазины и скупила всё, что существовало на тот момент. И ничуть не разочаровалась, вопреки опасениям. Хотя иногда, наоборот, мне думалось, что уж лучше б всё прочее оказалось куда слабей, банальней и ничтожней «Одиночества» – и тогда его можно было бы с чистым сердцем счесть за случайную удачу небесталанной, но и не слишком многообещающей писательницы, каковых нынче пруд пруди. И можно было б успокоиться, а не пребывать во власти тревожного и будоражащего впечатления, так и не желавшего меня отпускать…

Однако – и «Птица счастья», и «Хор девочек», и «Цветные сны под утро», и следом новенький «Конец пути» изумляли всё больше и больше. По форме вполне, или почти, вписывающиеся в жанр любовного романа – ну, может быть, просто беллетристики с уклоном в этот самый роман – они, похоже, впервые бесповоротно убедили меня в простейшей истине: важно не о чём, но как.

Во всех этих историях о молодых провинциалах, завоёвывающих столицы (любопытно, что и Москва, и Питер были представлены с одинаковой – даже не любовью, а я бы сказала, влюблённостью, что выдавало в авторе взгляд человека со стороны, трезвого и проницательного, несмотря на эту влюблённость) в период нашей всё продолжающейся новой российской смуты, увязающих попутно в своих любовных многоугольниках, опустошаясь, разочаровываясь и вновь очаровываясь, – во всех, повторяю, этих историях просто клокотала энергия какого-то отчаянья, жизни на краю.

Они заряжали беспокойством, неумолимо напоминая: существованье наше – кратко, очень кратко, и посему ничего никогда не стоит откладывать на завтра – ни в коем случае, ни за что!.. Даже несколько умиротворяющие, в большинстве случаев, финалы не могли снять этого ощущения и смотрелись простой, никого не могущей обмануть, уступкой закону жанра. Своего дурацкого жанра…

Книги Киры Колесниковой тонули среди цветастого хлама на развалах, совершенно сливаясь с другими – непонятно было, кто их, вообще, кроме меня, покупает. Впрочем, факт их неизменного тиража – 10 тыс. экземпляров – вроде бы указывал на то, что худо-бедно они обязаны были расходиться, стал бы иначе «Дон Гуан» выпускать роман за романом!.. Таким же тиражом шли и все другие издания этой серии. Иногда в ней выпускали уже маститых тёток и даже некоторых мужиков советского периода с их старыми обкатанными вещами, но тон явно задавали новые имена – те «белогвардейские» и, наверно, ещё с добрый десяток прочих.

Пожалуй, нельзя сказать, что это была сплошь графомания, нет – от переводных лавбургеров (сколько ж дури мне пришлось перелистать в тот год, чтобы разобраться в ситуации!) сии творения всё-таки чаще всего отличались каким-то разнообразием приёмов, какой-никакой психологичностью и даже, пусть примитивными, но попытками неких философских умозаключений – Россия, понимаешь!.. Более того, пара-тройка авторесс писала вполне даже прилично – кто с хорошим юмором, кто – просто хорошим русским языком, что уже само по себе стало едва ль не редкостью…

Но, так или иначе, всё там у них было поставлено на поток, ничего не выламывалось из предписанных рамок – тогда как у Киры К. каждая вещь являла штучный товар, эксклюзивный образец, ручную работу. Каждая выделялась своим несомненным – стилем? почерком? манерой? – я не литературовед, чтобы знать, как там это у них называется… Короче, спутать такое с другим было совершенно невозможно, и даже любая её не самая удачная книга стояла на двадцать голов выше их самых удачных. И вообще, повторяю, никакой это был не «любовный роман», а просто литература за жизнь, просто пронзительная такая литература…