Глеб Пудов - Цветы воскресного отдыха. Стихотворения, статьи, рецензии

Голубой зазвенел ручеёк
и откликнулись ветви сирени,
где-то время бежит со всех ног
и сверкают на солнце колени.

Выйду к Неману, сяду на брег,
улыбнусь нашей церкви и Богу,
помолюсь, и на времени бег
посмотрю с высоты я немного…

Ах, дорога моя, ты дорога!..
Снова сосны мелькают вдали.
Сколько замыслов было у Бога
на мои невеселые дни!

Сверху тучи плывут пароходом,
мне знаком их привычный маршрут.
Ах, дорога моя, ты дорога!..
Мое счастье, надежда, уют.

Молча еду. Гляжу. Вечереет.
Греет руки любимый блокнот.
Не предаст он меня, а согреет,
словно солнца несмелый восход.

Распахну я с ним крылья-страницы,
и отправлюсь в волшебный полет
в ту страну, что ночами мне снится,
где Максим мой прекрасный живет.

Ракушек хрустальные крылья
распахнуты серой волной…
Как будто еще не забыл я
о том, что случилось со мной.

Во сне ли, в бреду многослойном
волшебный мне чудится сад,
в котором два ангела стройных
веками на страже стоят.

Стучу я в высокие двери
и жду от тех стражей ответ.
Молчанье. Никто не намерен
промолвить чуть слышно: «Привет!»

Никто мне открыть не желает
сияние древних ворот…
Когда же, судьбинушка злая,
и мой-то настанет черед?!

В Минске – дождь: возвращается осень
из каких-то неведомых стран.
Ветер бродит меж елей и сосен,
и свистит, как ночной хулиган;
пролетают тревожные птицы
над квадратами серых домов…
Как могла эта осень явиться
сквозь хрустальную песнь соловьев?!

И снова – в дороге. Камены толпой
должны бы меня окружать,
и, скромно резвясь за моею спиной,
сонеты на ухо шептать.

А я бы скитался в пустыне листа,
и чудною влагой стихов
оазис прелестный творил иногда,
как будто один из богов.

Прислушаюсь. Тихо. Лишь стен монолит.
Невидимых каменных стен.
В тиши изнуренной строку не твердит,
увы, ни одна из камен.

Железный стол. И я – распятый,
как тот разбойник. У стены
стоит хирург чудаковатый,
свои рассказывает сны.
Молчу в ответ. Мне тяжко очень:
все ближе мутный потолок;
огонь, рассержен и всклокочен,
пылает в паре моих ног.
Секунды словно годы…
Кружит
мой лекарь около стола.
(«Давай старайся, милый друже, —
ведь тень твоя, как два крыла,
на белом кафеле…»). Все тише
холодный мир вокруг меня.
– «Как пациент?»
– «Почти не дышит!»
И разум – в рощу забытья…
Но все закончилось прилично:
был пройден скальпельный этап,
меня из дебрей пограничных
на волю вывел эскулап.

Увы, спустя совсем немного
я с удивлением узнал,
что тот хирург уже у Бога —
сам в рощах горестных пропал.
Спаситель мой – мне рассказали —
давно-давно служил врачом
в больнице нашей и едва ли
вознагражденье знал притом.
Он днем работал гиппократом
(других же не было врачей!),
а ночью стареньким домкратом
бренчал в зеленом «Москвиче»,
поскольку в качестве таксиста
подростков пьяных развозил.
Горела тень его ассúстом
на той стене – я не забыл!

Старинный холм. Закат на небе
развесил тучи-ламбрекены.
Глядит задумчиво Тейшеба
на башни, стены.

…В забытой крепости просторно.
Гуляет ветер по подвалам,
сосуды в опустевших горнах
поют устало.

Тейшеба грустен: только громы
приводят смертных к идеалу,
и в сладкой прошептал истоме:
– «Начнем сначала».

В зное пламенного юга
сон вкушает бог Тейшеба.
У Тейшебы нету друга,
кроме неба.
Ветер чистит свои крылья
над могилами урартов, —
разрушительнее пыль ведь
Бонапарта.
В зное пламенного юга
сон вкушает бог Тейшеба.
У Тейшебы нету друга,
кроме неба.
Снег полдневный серебрится
на вершине Арарата.
Одиноко. Бродят птицы,
как когда-то.
В зное пламенного юга
смерть сильней столетних судеб.
У Тейшебы нету друга —
и не будет…

В Армении – дождь, в Армении – ветер и холод.
На скользких камнях сидят молчаливые птицы.
В Тейшебы дворце я слышу грохочущий молот,
и гром по горам разносится вновь вереницей
серебряных нот. Листва горемычная ноет,
как будто бедняк о боли в разбитых суставах.
Молчит Арарат. Ковчег наклоняется Ноев —
гнетет его мир, гнетет вековая усталость.
Все в прошлом: потоп, животных крикливые орды,
и стоны людей. Осталась лишь сила османа,
ислама оскал, его по захватам рекорды.
Как старый ковчег, живучи на свете султаны…

Сижу в окруженьи антенн я,
проносится мимо мой век.
Неужто когда-то Мантенья
здесь жил, как земной человек?

Неужто бродил мимо окон
дворцов, мимо старых церквей,
привычно взирал на пороки
привычных к порокам людей?

Внимательно слушал поэтов
(что строчки меняли на звон
монетный), но часто при этом
в раздумия был погружен.

Потом среди стен вырастала
могучих людей череда,
пророки, безбрежные дали
и гор недоступных гряда.

Блокнот запыленный возьму,
о звездах стишок набросаю.
Конечно, никто моему
не рад будет светлому раю.

Ну, что ж… Напишу я о том,
как люди живут в преисподней,
и краски не буду притом
сгущать ради славы Господней.

Поверят, запишут в друзья —
сегодня нам бездна дороже, —
но вряд ли обрадуюсь я
стихам таким, ласковый Боже.

Так пусть этот грустный стишок
растерянно смотрит мне в очи,
и жизнь этих глупеньких строк
пусть будет как можно короче!

После слез и словесного сора
очутись в новгородской глуши,
там, где волны лохматые спорят
и шуршат на ветру камыши;
там, где церковь на солнце сверкает,
как шкатулка в покоях царя,
и вечерней порой навсикаи
носят горы чужого белья.
Сядь на камень. В бесцветные дали,
словно в зеркало, друг мой, взгляни,
и тогда среди бед и печалей
золотыми покажутся дни.