Глеб Пудов - Мозаика. Стихи, рецензии, эссе

Ещё ты – влажное пятно
в глуби родного организма,
но в нашей речи ты давно
уже растёшь неологизмом.

Сказать, что ждал? Увы, не то, —
скорее, жаждал встречи странной;
пришла пора: ты из Ничто
явился звёздочкою ранней.

Всё изменилось лет на сто
вперёд: движение Вселенной
впитало влажное пятно
под звуки песни колыбельной.

Себя как в зеркале я вижу,
но это зеркало мне льстит.
Когда сажусь к нему я ближе,
оно со мною говорит,
руками тоненькими машет,
очами матери глядит —
для мира будет приукрашен
мой неуклюжий внешний вид.

Два слова: «бадямба» и «гэга»
прижились в его словаре —
два хрупких весенних побега,
что радуют глаз в январе.

И что это? Предок далёкий
кивает из вечности нам?
Иль, может, наш мир кособокий
уж манит любовью к словам?

Не ведаю. Тайные тропы
порою ведут к языку.
Как много у судеб работы,
чтоб первую дать нам строку!..

Вчера я сыну объяснял
значенье слова «Бог»,
в глубины тёмные нырял,
но объяснить не мог.

Рассудок мне бы посильней
(иль мал ещё сынок?),
ведь ускользало, как Протей,
значенье слова «Бог».

Вселенский Разум, Добрый Свет,
чудесный старичок…
Искал я правильный ответ,
но отыскать не мог.

И вот явилось, наконец,
решенье: слову «Бог»
синонимично лишь «Отец»!
Согласен был сынок.

Проснулась чудо-обезьянка:
нас ждут великие дела!
Моя планета спозаранку
в движенье быстрое пришла.

Автомобили загудели
и засвистели поезда,
и пусть родитель из постели
с упрёком смотрит иногда.

Гремит железная дорога,
но чу! – из кухни слышен звук:
там скромно кошка-недотрога
вкушает сыр из женских рук.

Потом те руки капучино
нам приготовят, потому
уже появятся причины
петь славу дому моему.

Проснулось ласковое чадо
и с ним проснулся целый свет.
Другой Вселенной мне не надо —
в другой Вселенной жизни нет!..

Я работал колыбелью,
иногда конём работал,
и потом в полночной «келье»
превращался в полиглота.

По ночам я плёл рассказов
переменчивые нити;
были остры мои фразы,
словно копья ободритов 1 1 Ободриты – славянское племя. .

Меж потоков впечатлений
пробивались стихострочки,
но в поэзии нетленной
я останусь многоточьем…

А года неспешно плыли,
как суда в лазурной дали.
Боги, боги! Что же крылья
вы мне сильные не дали?

Лежу я теперь перед ним —
гляжу на своё отраженье.
Картина предвечна, как Рим,
и всё же прекрасно мгновенье.

Глаза, переносица, лоб,
улыбка, движенья ногами, —
как будто бы методом проб
внедрён я в столетья богами.

…Останется в мире, когда я исчезну,
и буду лишь строчкой из толстых журналов,
а, может, погасшей звездою из бездны,
в которой потухших созвездий немало.

Останется жить среди сильных и слабых,
красивых, уродливых, умных и прочих,
голландцев, китайцев, французов, арабов…
Он будет живым , а вот я… Я – не очень.

Спит в колыбели частица планеты,
дышит прерывисто, строит гримаски.
Слаб, беззащитен и хрупок; при этом
мил, как царевич из маминой сказки.

Где-то пируют предвечные боги,
где-то свой хлеб добывают крестьяне.
Я размышляю об узкой дороге,
далях далёких, что юношей манят.

Я родом из лавки мясной.
Мои горизонты не дальни,
и вертится шарик земной
вокруг моих тушек печальных.

Я твёрдо стою на земле,
уверен, упитан, спокоен,
и звёзды, как чудится мне,
смеются в тиши скотобоен.

Иван сменил Ивана, Илья сменил Сергея.
Когда пришёл Кондратий, скончался Алексей.
Среди двоих Кириллов исчезла Пелагея,
пополнив на погосте кресты своих друзей.

Так волны набегают: приливы и отливы…
Так длится на планете людей привычный ряд.
Я чувствую порою, как грустно, молчаливо
мне в спину чьи-то тени из сумрака глядят.

Весной стремительно закрылись горизонты,
как будто двери – сильным сквозняком.
Читал в тиши я сочиненье Ксенофонта
и наслаждался ереванским коньяком.

А время сквозь планету протекало
без смысла, без последствий, – просто так…
И половина человечества дрожала,
другая фыркала презрительно: «Бардак!»

Реальность медленно катилась по наклонной,
газеты цифрами терзали россиян,
а я смеялся смехом беззаконным,
от книги интересной словно пьян.