Глеб Пудов - Трое и кошка. Книга о счастье

Избави Бог от наважденья,
от слов безумных, тайных ков, —
как все вокруг, всего лишь тень я,
пылинка в сумраке веков.
И все же мечу в Бонапарты —
тревожусь, мыслю и пою,
как будто я к иным стандартам
сумел приблизить жизнь свою:
как будто вечен я, как время,
и величав, как Аполлон.
Но я – Земли всего лишь бремя,
и жизнь моя – всего лишь сон.

Санкт-Петербург

Снова жизнь удивляет поэтика:
крутит-вертит его, как листок.
Невеселая жизни поэтика —
человеку обычный урок.
Превращаются будни тревожные
в монастырский суровый устав.
Так и катятся судьбы острожные,
изначально от жизни устав.

Отныне читать буду сказки
и в окна большие смотреть,
и, может, смогу без указки
прожить человечества средь.
Не надо прекрасных учений,
спасений не надо, чудес,
ведь я – не толпа и не гений,
не ангел совсем и не бес.
Я – ландыш, я – племя земное:
мне б только немного весны,
чуть солнца над серой Невою
да тихой – моей – красоты.

Люблю я шепот «мраморных» обложек,
стихов старинных плавное теченье,
и день в тиши, который был мной прожит
так, словно я —
Адам в минуту сотворенья
на кромке бытия.
Я вновь рожден; я снова появился
совсем другим из книжных коридоров,
и вот уж мир свой исправляет норов
бездушного царя,
признавшись в том, что изменился
не только я.

Дождь. Тепло (это кошки дыханьем
умирающий август согрели),
на софе поджав ноги как хан, я
провожаю закат с Алигьери.
Где-то сполохи грозно мерцают,
словно в мраке его преисподней.
То, наверное, признак конца и
всеобъемлющей кары Господней.

Проводить каждый день без изъяна,
подавляя в себе обезьяну,
и потом получить как итог:
с обезьянкой дружить бы я мог.

Пророком жить среди людей
не суждено мне, слава Богу, —
и без меня средь черных дней
отыщет верную дорогу
привычный мир. Так кто же я?
И как судьбою был наречен?
Чем оказалась жизнь моя?
Оттенком смысла, частью речи?

Поэт спешит запечатлеть
свои прекрасные мгновенья,
поймать в расставленную сеть
поступки, мысли, впечатленья,
ведь все исчезнет, все пройдет,
и это, в общем, не трагично —
но как же хочет рифмоплет
сверкнуть звездою непривычной!..

Люблю среди античных ваз
бродить я в сумерках апреля,
когда времен чудесных вязь
блестит, как солнце Рафаэля.
Молчит со мною тишина
(скрипят лишь кубики паркета),
но как естественно она
вплелась в мелодию сонета!

Я – рокайль на серебряном кубке,
суть моя – украшенье, декор.
Превращается в милую шутку
о значенье моем разговор.

Я могу подыграть, изукрасить,
я могу поддержать, расцветить,
чуть усилить, верней обозначить, —
вот моя повседневная прыть.

Но увы, без веселой рокайли
кубок сможет безбедно прожить
иль другой полукруглой деталью
ее мягкий виток заменить.

И вот нас трое:
торшер, блокнот и я,
и я настроен
на звуки бытия.
Звенят минуты,
как старый метроном,
и не минует
меня ритмичный звон.
Не льются строки
и не приходит стих:
владыка строгий
чуть поманил — и стих.
Нас было трое:
торшер, блокнот и я…
Как Шлиман — Трою,
когда-нибудь открою,
мой стих, тебя!

Сижу в ночном трамвае я,
в блокнот пишу стихи;
случится вдруг авария
(за прежние грехи),
смогу сказать открыто я:
«Судьба, прости меня —
снабдила ты корытами,
да я вот — не свинья…».

Кипят вокруг чужие судьбы —
большой грохочущий вулкан.
Запечатлеть его мне суть бы
(как говорится, «als ich kann»),
но кисть слаба, резец источен,
а карандаш мой крив и тощ,
и потому с насмешкой в очи
мне смотрит огненная мощь.

Люблю я ширь бумажного листа,
страницы белой шумное раздолье,
где катится волшебная река —
стихов моих ночное половодье.
Подтачивают воды берега,
несут разбитых кораблей скелеты,
и кажется, что вечная волна
поэтов знает лучше, чем поэты.

На лист бумажный с трепетом гляжу:
как победить его бездонность?
Как выжить в той таинственной борьбе,
что составляет мира прелесть?

Волну на миг счастливую поймав,
как не терять над ней контроля,
чтобы в строке (коль будет) получить
гармонии священный отблеск?

Ответа нет. В сражении с листом
всегда известен проигравший,
однако в изнуряющей борьбе
порой заметна мира прелесть.

На музы приход снова втайне надеясь,
я с полки высокой тетрадку беру,
и, быстро надев свою старую ферязь,
в художника я начинаю игру.

Ищу тебя, муза, в ужасном портвейне,
включаю Чайковского, в небо смотрю,
но где-то гуляет мое вдохновенье,
пока я над текстом несмело парю.

О, дева прекрасная! Где ж тебя носит?!
И где моей строчки жемчужная нить?..
Пегас отвернулся от жарких вопросов,
меня не желая над миром носить.

Снегопад. А в душе зеленеют поляны,
по которым Христос пробежал босиком.
Русич я коренной, мои предки – славяне,
среди темных лесов расположен мой дом.

Моя радость недолга, тиха и тревожна,
и поэтому ценен ее каждый миг.
Хорошо, что мой предок бывал осторожным,
хорошо, что он в жизни от скорби не сник.

И теперь я пою свои светлые песни,
вспоминаю о чем-то, чего-то не жду.
Русич я коренной, я – лесов своих крестник.
Но в лихую годину я верю Христу.

Из окон гостиницы в небо смотрю —
чернеет бездонная тишь…
Я – капитан. Моему кораблю
не верит последняя мышь.