Глеб Пудов - Трое и кошка. Книга о счастье

Во мне живут от века,
друг друга не любя,
два разных человека,
два разных моих «я».
Один слывет поэтом,
другой – ученый муж,
(зануда несусветный
и щеголь он к тому ж).

Когда божественный глагол
в душе трубою заиграет,
я ощущаю, словно пол
куда-то тихо уплывает.
Слова волшебные, слова
обыкновенные потоком
мою Вселенную едва
не потопляют ненароком.
Потом все гаснет. Стар и сух,
я погружаюсь в сон табличный,
скучаю в терминах, – мой дух
красив, достоен и приличен.

Два разных человека,
два разных моих «я»
во мне живут от века,
друг друга не любя.

Так обогнать себя боюсь я,
что уж рискую опоздать.
Как тот гимнаст на тонких брусьях,
кручусь вперед, кручусь назад.

Скрипит, под тяжестью моею
сгибаясь, старенький снаряд.
Программу выполнить успею,
хоть выполнять ее не рад.

Листаю страниц искривленные тельца,
помяло их время, скрутили года:
ревизские сказки 1 1 Ревизские сказки – государственные документы, в которых перечислялись пол, возраст, семейное положение и профессия людей. сибирских умельцев
(талант и неволя, талант и нужда).

Пятнадцать Иванов, Порфириев десять,
фамилий заводских столбцы и ряды…
Котельник, кузнец, надзиратель и вестник —
все жили средь сосен рифейской гряды 2 2 Рифейская гряда – Уральский хребет. .

Но где вы сегодня? Исчезли, пропали,
остались лишь крохи помятых страниц.
Меж судеб похожих сумею едва ли
я встретить улыбки знакомых мне лиц.

Холодные сумерки день умножают на два,
сижу за вином, в тишине изучаю Гомера —
людей, для которых мой мир никогда
не станет мечтою, вершиной, примером.

Эх, плыть бы по волнам в рассвет убегающих рек!
Эх, девушек юных любить, их желаниям вторя!
Врагов побеждать! И успеть за короткий свой век
тебя покорить, о великая Троя!

Увы, нестерпимо учен мне доступный удел.
Порой он велик, зато чаще он жалок:
всегда буду с книгой, я буду «у дел»
свой стилос 3 3 Стилос – инструмент для письма. держать, как змеиное жало.

Я весь состою из вселенных
и каждая лучше другой:
прекрасны красою нетленной
и глубже, чем весь мировой
океан. Они равноправны,
но в данный момент лишь одна
заведует мной. Как ни странно,
других подавляет она.
Потом ей на смену другая
приходит (иные молчат):
становятся образы рая
чужими и кажется ад
знакомым. Миры, что «закрыты»,
в спокойствьи немом не живут:
там тоже меняется быстро
обжитых вселенных уют.
Когда ж неизбежно местами
они поменяются вновь,
найду я не то, что оставил,
а что повстречать не готов.

Бежит, шумит канал Обводный,
луна над речкою скользит,
поэт у пристани холодной
с печальной уткой говорит.

Повсюду тени, сумки, звери,
кривых проулков череда…
Коньяк французский до безверья
людей доводит иногда.

А строки медленной волною
шипя, врезаются в гранит.
Всю жизнь он, бедный, сам с собою
об идеалах говорит…

Готовлю чудесное зелье
из слов, запятых и тире
в спокойной гостиничной «келье»,
куда я попал в декабре.
Сплету я свои сочетанья,
добавлю «перчинки» на вес, —
и будет итогом старанья
изделье из тонких словес.
Кружусь, словно древний шаман я,
в тиши заклинанья пою,
надеясь, что это старанье
судьбу оправдает мою.

Есть напротив тюрьмы дом в четыре подъезда.
Много в этих подъездах народу живет:
старики и старухи, два пламенных ксендза,
три студента, монтажник, – различный народ.
Что я делаю в этом в четыре отверстья
обиталище теплых, похожем на грот?
Очень прост мой ответ: не Амон и не Зевс я,
не любитель амброзий, я тоже – народ.

Что ж… Обречен я на тонны бумаги,
густо покрытой танцующим почерком.
Буду сидеть, как индийские маги, —
душу дробить на романы и очерки;
мир забывать, словно сумку в трамвае,
и увлеченно беседовать с мертвыми.
Люди меня назовут шалопаем
к делу негодным и малым увертливым.
Так проживу запятой незаметной,
где-то вдали от событий пылающих.
Впрочем, порою и в хляби сонетной
можно казаться весьма вызывающим…