Григорий Каковкин - Вот!

– Хлеб!!! Хлеб!!! Хлеб!!!

Решетников вспомнил о Розе и Эвелине и, выйдя из дома, зашагал к небольшому дощатому магазинчику, который все, кроме сестер-соседей, называли палаткой.

Любовь захватывает, ее первое прикосновение обдает таким жаром! Кажется, такого больше не будет никогда: она на тебя так смотрит. Или ты на нее. Это больше чем соединение, встреча – мир до краев наполнился; за взглядом – и первые слова, теперь совсем не нужные, и согласие: навсегда, вдвоем, большего счастья нет! Такое не забудешь, даже если жизнь превратится в стоптанные тапочки.

Решетников оказался в доме у метро «Новослободская» неслучайно. Его новый товарищ, теперь ему надо привыкнуть говорить – друг, Игорь Чутков, которого тут же стали называть Игорек, одногруппник, заядлый театрал (как потом выяснилось), решил, что студенты должны немедленно перезнакомиться: «Чего тянуть время, всем же учиться пять лет, поэтому лучше сразу». Получили студенческие билеты, еще никого толком не помнили по именам и фамилиям, он всех пригласил к себе в квартиру, располагавшуюся в старом, довоенной еще постройки доме на «Новослободской», в Л-бковском переулке.

Миниатюрный дворик с заросшей сорняками клумбой и облезлым гипсовым пионером с горном в середине сообщал заглядывающим сюда, что ничего в жизни не меняется: вещи, как и смыслы, ветшают, но остаются на своих местах. Даже сейчас, если случайно оказаться здесь, завернуть по пути, не найдешь пионера, конечно, конечно, он пал, его свезли на городскую помойку, как любят теперь выражаться – «на свалку истории», но звук его гипсового горна еще слышен. Клумба прибрана, засажена цветами, а звук его дудки для тонкого уха слышен отчетливо. Он застрял в кроне деревьев, в старых оконных рамах, не везде еще смененных на пластик, его можно даже увидеть в изгибе спины старика, сидящего на лавке у подъезда, на том самом месте.

Игорь Чутков здесь жил. Его родители были прогрессивными людьми, и потому им допустимо быть среди молодежи, при них можно было курить, выпивать и даже сказать слово «жопа» или «на хрен». Мать и отец были педагогами, кандидатами педагогических наук, особенно, наверное, мать, потому что она сама вопреки всем табу разливала сухое вино по бокалам и страстно говорила о ценности образования в современном мире:

– Студенты!!! Вы – студенты! В Средние века студентом называли любого человека, занятого процессом познания… Процессом познания!!! Вы представляете?!

Это она говорила нескольким мясистым девушкам на кухне, присматривая для сына «ту, которая…». А в комнате, при потушенных лампах, при дрожавшем от ароматических свеч, романтично освещавших высокие книжные стеллажи и юные лица, свете начинался процесс познания иного рода, как теперь представляется, куда более важный, широко и густо определявший жизнь каждого из собравшихся.

Отец Игоря Чуткова читал вслух стихи почти запрещенного, имевшего что-то неуловимо крамольное в самой фамилии, замученного в ГУЛАГе поэта Мандельштама. Для многих это имя было услышано впервые, но все перед началом чтения откивались – знают и читали. Леонид Михайлович Чутков декламировал стихи хорошо, не бубнил, как тогда говорили, «читал с выражением», он поднимал голову, отрываясь от темно-синего томика «Библиотеки поэта», продолжая по памяти, и мельком оглядывал прыщавые лица молодежи, ему нравилось вести их в свободу, после оттепели возникла иллюзия, что в стране можно спасись только качественным образованием, но проверить это можно было только на детях. Как кандидату наук и отцу, ему казалось тогда, что в их головах происходит брожение немыслимое, какое-то восстание, Пражская весна, а сейчас бы сказали, Оранжевая революция, но брожение шло не в головах. На диване бедро Филиппа Решетникова вступило во взаимодействие с бедром незнакомой – и, кажется, даже не с их курса – девушки, которую Игорек называл Олей. Из-за этого Решетников стихов совсем не слышал, жгучее тепло от, назовем это, икро-бедренной мышцы превращало внятную человеческую речь на русском языке в бессмысленное, несвязное бормотание, от чего поэт Мандельштам навсегда стал для Филиппа Решетникова таким же сложным и не поддающимся сразу пониманию, как букварь для малого ребенка.

Когда под аплодисменты путь к свободе был пробит завершением яркого, артистического чтения Леонида Михайловича и бедра студентов и студенток на диване разомкнулись, все пошли курить на балкон, Решетников спросил Игоря:

– Кто это… она сидела рядом со мной?

– Из школы…

– Да?!

– Из моей школы… учились вместе. Еще есть сестра, она тоже придет…

– Какая сестра?

– Такая! Они в иняз поступили, кажется, на испанское отделение…

Вскоре пришла сестра. Решетников, только что с любопытством разглядывающий Ольгу, был потрясен, насколько они похожи: волосы, голос, манеры, прически, даже одеты почти одинаково. Только брови, если присмотреться, были разной длины и направленности волосков, и еще вроде взгляд, он блуждал по пространству несколько иначе, но тогда он ничего этого не заметил, он только поразился – одинаковые!

– Лена! – сказала сестра Ольги. – Я – Лена.

– Филипп. – Он не удержался, чтобы не произнести самое противное для всех близнецов на свете: – Вы близнецы???!!!

– А ты как думал?!

– Я и не думал, я просто…

– Вот и «просто»! – сказала Лена, резко повер нулась и, досказывая что-то своей спиной, прошла на кухню.

Включили музыку. Она дополняла разлитое по стаканам прозрачное кислое вино, сигаретный дым и полумрак, стремительно пришедший с осенней улицы. Тогда, при социальной норме в пять квадратных метров на человека, говорили: «Темнота друг молодежи». В этом никто не сомневался. Друг. Конечно же друг. Задули и свечи. Филипп в медленном танце прижал Ольгу к себе. Она не противилась и тут же положила голову ему на плечо. Она это сделала, будто просто устала, и ничего больше, совсем ничего, ничего совсем. Он пьянел от ее запаха, от пряди волос у щеки, от маленькой, едва заметной, упругой груди, проткнувшей насквозь его костлявое, неоформленное в мужчину тело.

Утраченный девственный мир не вернуть, не объяснить – уже нет никакой связи между веером и вентилятором с десятью режимами обдува!

А потом Ольга неожиданно сказала:

– Филипп, потанцуй теперь с сестрой…

Он удивился. Она попросила еще:

– Потанцуй…

Та стояла на балконе рядом с Чутковым.

– Зачем?.. – спросил Филипп.

– Потанцуй, – повторила Ольга. – Тебе жалко?

Поменялись местами – Ольга пошла на балкон к Игорю, а Филипп пригласил на танец сестру. И она точно так же близко прижалась и положила голову на плечо… Но в этот раз ничего любовно обжигающего не произошло, наоборот, сковал страх и череда вопросов, незаконченных мыслей, суть которых сегодня не испугала бы самого скромного юношу – «что это значит?!», «они – что?!», «они хотят…», «это игра, это злая игра!», «почему она тоже прижимается ко мне?», «это она сама, или я?», «нет, нет… так не может быть, это что же?..». Филипп попытался освободиться, но Лена, на секунду отстранившись от него, метнула на него короткий, грубоватый взгляд: ты что, дурак? И он тут же понял – от приглашения в рай отказываться нельзя, нелепо и невозможно. Волосы сестры пахли чуть иначе, в запахе добавлено больше свежей ванили или корицы, наподобие той булочки с сахарной пудрой, что он купил на углу Садово-Каретной и Петровки и съел по дороге к бабушке в последнюю среду. Булка называлась «Московской».