Григорий Каковкин - Вот!

«Надо затеять разговор… ее надо о чем-то спросить…»

– Что ты молчишь, Филипп? – шепнула Лена, будто услышала.

– Я не молчу. – И тут же понял, что сказал глупость. – Ты училась с Игорем? Как твоя… ваша фамилия?

– Зачем тебе?

Филипп пожал плечами.

– Поперси.

– Как?!

– Поперси, – чуть громче, по слогам произнесла Лена. – Румынская фамилия, наш папа – румын, а мама – еврейка. Ты боишься евреев?

– Нет. Чего их надо бояться?

– Конечно же надо. … Шучу.

Филипп почувствовал, что два острых, коварных еврейских соска пронзают его, как ножи. Он повернул голову, увидел Ольгу, стоявшую рядом с Игорем на балконе; она заметно пролистывала его отношения с сестрой пылавшим яростью и любопытством взглядом. Это что, он не понимал. Он слышал о ревности, о предательстве, о верности, о любви, о том, что Она, разумеется с большой буквы, или Он, тоже не с маленькой, должны каким-то образом соединиться в некое одно, в целое. И это всегда выбор, некоторое предпочтение, на чем-то непременно основанное! Любовь – это называется именно так, – хоть и не знает собственных оснований, стесняется их, отказывается от них – «я люблю его (ее) не знаю за что…», а если основания все же находятся, то имеют четкие очертания собственности: Он – «мой», Она – «моя». На этих устоях собственничества строятся все людские законы, строятся государства и их история. В том, что сестра-близнец его Ольги (он как-то сразу это решил «его») прижимается к нему сейчас еще теснее, чем сама его Ольга, оказалось столько любовной крамолы, соблазна, фантазий, нарушений паспортного режима, сегодня сказали бы больше – экстремизма, что правильно устроенный мозг Филиппа Решетникова – мама учительница начальных классов, папа умер от инфаркта восемь лет назад – разрывался на части. Впрочем, вполне отдельные.

Счастье – закончилась музыка, танец. И на удачу – рядом с балконом. Игорь здесь восторженно рассказывал о театре, о театре на Таганке, о режиссере Любимове, который… теперь это знают все.

– Лен, теперь я. – Ольга решительно отстранила сестру. – Игорек, расскажи все это ей!

Опять музыка, Ольга опять прижалась к Решетникову, казалось, еще тесней, чем только что сестра. Голову положила на не успевшее остыть плечо. Кусочек трогательной, вздрагивающей, как паутина, кожи обнажился на шее, освободившейся от волос. Естественно, губы Решетникова прикоснулись нежно и робко, а ей показалось дерзко и страстно. Она телом сказала: да, ты угадал! Угадал! Я этого хочу! И он повторил то же самое еще, и еще, и еще…

Вот.

Французский преподавала маленькая нескладная женщина, с гордостью произносящая про себя: «Я натуральная блондинка». Не признаваясь себе окончательно, она ненавидела этот красивый, по общему мнению, язык – вот уже десять лет после окончания Московского государственного университета она не могла устроиться на работу, где бы он был нужен. Ей хотелось встречаться с живыми французами, можно даже с арабами или африканцами, щеголять познаниями о французской культуре, о Франции, в конце концов, ей хотелось увидеть неведомую страну, Эйфелеву башню, пусть одним глазком, как турист, а лучше как переводчик, но времена были не для французского языка и путешествий. Кроме того, «мужчина рядом», который помог бы ей забыть о языках и странах, за десять лет не возник, тянется какой-то вялый роман с женатым мужчиной из журнала «Проблемы мира и социализма», ну и все. И вот она ходит, как полисмен, по аудитории номер 346 туда-сюда, между рядами, и заглядывает в рот студентам: правильно ли у них сложены губы при произнесении носовых звуков?!

Всем велела принести небольшое зеркальце и следить за собой. Хором произносятся: «еаu», «dо», «train», «vouloir», «avec», «garсon», «maison»; она подошла к Решетникову, пристально посмотрела, что у него получается, и, как врач ухо-горло-нос, поставила оглушительный и стыдный диагноз:

– У тебя ленивые губы, Филипп! Ленивые губы!!!

– У меня?!

– Да! Ленивые! Смелее артикулируй ленивые, – настаивала она на своем и, уже обращаясь ко всем, продолжила: – У французов губы и язык подвижные, они все время в работе, в работе, все время в работе!!! Чтобы научиться правильному произношению, нельзя иметь ленивые губы, как у Филиппа Решетникова!

«…а сестры Поперси так не считают!»

Филипп увидел в квадратике зеркальца свои красные, разгоряченные французским прононсом губы, которые по юношескому соображению должны принадлежать только ей , и теперь он вроде бы знает ее имя! Оля! Или… Лена? «Un, deux, trois. Sans bruit assiedstoi…» – Губы не просто складывают звуки, а тренируются для будущих поцелуев.

– Вот, Филипп, уже лучше! Всем больше артикуляции, больше работы! «D» и «T»! Катя идет в театр с тетей Диной! Следите, говорите на французский манер, четко, длиннее, еще длиннее: « Д-диной»… Катя идет в театр с тетей Диной!

Француженка, Светлана Анатольевна, шагала по аудитории номер 346 и думала о том, что произношение во французском, да и вообще во всех языках, никому не нужно, вот у нее в годы учебы отмечали самое лучшее произношение во всей группе, да и на всем курсе, наверное, и что? Кто это оценил?

«Говорю, как диктор в аэропорту, из которого никто не вылетает…»

– Губы! Губы! Сложите язык в трубочку и выдохните… русское «о».

«Последнее занятие по постановке произношения, дальше пойдут слова, вот Филипп Решетников старается, а должен будет включать в свой словарь минимум по тридцать новых слов и выражений – что будет дальше с ним, с этими первокурсниками? Конечно, начнут прогуливать, списывать, будут надо мной измываться! Я их буду тихо ненавидеть, а они – меня».

Сестры Поперси после десяти часов позвонили домой с городского телефона квартиры в Л-бковском переулке (мобильных тогда не было). Так не сделал никто из приглашенных студентов. Решетников видел, как они передают трубку друг другу и примерными дочерними голосками упрашивают родителей разрешить им еще остаться. А затем Ольга пришла к нему в объятия и поцелуи, закамуфлированные под танцы. Лена танцевала с Чутковым, который невпопад смешно, но без комплексов, двигался на расстоянии, продолжая при этом что-то рассказывать о театре, которым бредил.

На факультет социологии Игорь попал, провалившись на вступительных экзаменах во все театральные училища Москвы, но мечту стать артистом не оставил. Он мечтал выходить на сцену и покорять зал, мечтал, что будет говорить правдиво и честно со сцены, именно на театре, не в кино ( «синематограф» достоин только презрения по сравнению с могучей театральной традицией, идущей из глубины веков), без слащавости в лицах, криком и шепотом, неподдельной болью сердца будить, будоражить, заставлять рыдать и смеяться.