Марк Шувалов - Анамнезис-1. Роман

С утра я заехал за Гошей. Открыла мне мать. По глубоко коренившемуся желанию я сделал к ней движение, но что-то не менее упрямое меня остановило, и, уловив это, мать неловко отвернулась.

– Быстро умывайся! – рявкнул я на братца, взлохмаченного и сонного, – не слишком-то он спешил, в то время как мне из-за этого юного павиана пришлось отложить все дела.

– Почему ты не растолкала его раньше? – выговаривал я матери, и причиной моего раздражения была ее новая прическа, придававшая ей несколько непривычный вид. Волосы пышным контуром обрамляли ее голову, сходя на-нет на затылке; так же плавно менялась их окраска, сделанная искусным парикмахером: от золотистого к цвету граната и темного рубина на висках, напоминая однажды поразившую мое воображение орхидею. Блики в волосах матери притягивали мой взгляд и запутывали его в медно-золотых силках, однако сейчас она была совсем другой, нежели помнилась мне из детства.

– Как дела? – спросил я. Мать встрепенулась, но тут же отвела глаза, прикрывшись мытьем посуды:

– По-прежнему.

– Ты все еще с этим? – не сдержал я своей желчи. Она потупилась, помолчала и спросила:

– Папа тебе не звонил?

Жалость нестерпимо сжала мне сердце, чего я упрямо не желал показывать:

– Нет, я почти не бываю дома. Да и ты звонишь крайне редко.

Взгляд матери своим непостижимым медовым теплом неизменно обезоруживал меня:

– Ты же сам не разрешаешь…

Измены отцу с ее стороны представлялись мне нелепым спектаклем. Я понять не мог, как она оказалась в ситуации, чуждой ей по природе, – слишком искренняя, восторженная и не умеющая лгать. Я чувствовал с ней нерасторжимую связь, как ни открещивался от ее глупости, – она не могла осознанно совершить зло. Случилось нечто противоестественное, вопреки ее воле повлекшее данные обстоятельства. Какая-то её невероятная слабость позволила кому-то воспользоваться ее чувствами. Но уверенность в этом не помешала мне отгородиться от нее непреодолимой преградой: находясь в одном помещении, мы как бы стояли по разные стороны пропасти. Мучимый болезненным сомнением, я злился и все же не впускал мать на свою территорию. Во мне происходила борьба из-за невозможности проникнуть в ее сегодняшние переживания и мысли.

Я не видел ее мужчину, знал лишь, что он ненамного старше меня. А ведь воспринимал мать органично, почти на телесном уровне, точно это был я сам. Поэтому так остро задевала меня потеря логической нити ее поступков, разрыв между пониманием внутренним и внешним. Это вызывало некое желание «мстить» ей, ведь с детства я считал мир матери обязанным существовать лишь для меня. Отец не относился мной к конкурентам, ибо я видел, что он, несмотря на ум и силу, потакает матери и преклоняется перед ней. И даже отмежевание в интеллектуальном плане не повлияло на мое восприятие ее своим физиологическим придатком, хотя рассудок мой настаивал – у нее отдельная от меня жизнь.

В возрасте около шести лет я стал очень интересоваться своей «собственностью», поэтому как-то раз с пристрастием расспросил мать обо всем, принадлежащем нашей семье. И полученные сведения вполне удовлетворили меня, – оказалось, что я владел многими ценными вещами, реестр которых был придирчиво мною составлен. В него входили: «детская» комната – самая большая и светлая в доме; застекленный балкон, примыкающий к ней, – там я проводил время за играми, а летом спал; старинный рояль, стоявший в гостиной, – он считался моим, поскольку играл на нем преимущественно я, – мать музицировала лишь изредка. А, помимо этого, гараж, дача и машина в будущем также предназначались мне, как единственному наследнику. Они не могли казаться шестилетнему мальчишке слишком уж интересными, но их я не менее педантично «посчитал», однако первым номером у меня шла именно мать. Некоторое время я раздумывал с подобающей серьезностью, правомерно ли расположил ее в начале перечня, прикидывая так и эдак, ведь собственная территория воспринималась мною как первостепенная по значимости, но решил, что мама весомее в плане приносимых ею благ. Отец в данном списке не присутствовал, ибо входил в зону влияния матери, на которую у меня имелись абсолютные права.

Все, что я знал сейчас умом, пришло из детства, из пробуждающейся юности, из смутных ощущений, где мать окутывала меня неуловимым флером женственности и нежности. Запахи свежести, ласковые прикосновения, утренняя чистота – происходили от материнского облака. В него я погружался, закрывая глаза и плывя в невесомости; оно являлось напоминанием о материнском лоне, но не только не отвращало моего взрослого сознания, напротив, усиливало любую эротическую фантазию, с которой прозрачное чувственное облако, обволакивая разум, снимало все запреты.

Я помнил себя совсем маленьким, держащим мать за руку, казавшуюся какой-то бархатной. Таким же был певучий голос, воркующий надо мной пластичной теплой мелодией. Он вибрировал женскими обертонами: я помнил не слова, ею произносимые, а звуки, порождавшие едва уловимый трепет ее груди, которая приковывала мой взгляд. Мать имела светлые волосы до плеч, они волнисто касались моего лица, когда она склонялась ко мне перед сном. Я притягивал ее голову, чтобы оказаться в подобии маленького лесного шалаша с телесно-травяными запахами, и требовательно, точно незрячий, прикасался к ее нежным щекам и губам для утоления своей неискоренимой тактильной жажды. Позднее мать меняла цвет волос неоднократно и делала стрижки, но светлая шелковистая волна сидела в моей памяти прочно.

С детства мать окружала меня нежнейшей заботой, и я любил находиться подле нее. Однако она слишком усердствовала и часто предвосхищала мои действия, стараясь сделать все за меня, «облегчить» мои усилия, чему я неосознанно сопротивлялся. К тому же, будучи еще очень маленьким, я услышал, как отец отчитывает ее:

– Не нужно так заласкивать мальчика. Наступило мое время заниматься им, я хочу, чтобы он вырос мужчиной.

Этот разговор ясно вошел в мое сознание, я гордо подумал, что стал большим, раз отец упомянул слово «мужчина» в контексте со мной. Его интерес ко мне всколыхнул неизвестные пласты детской души, и в фантазиях я постоянно возвращался к этому, строя свой образ из кусочков. Тот рассыпался от малейшего дуновенья, но я упорно воссоздавал его, наделяя все более конкретными чертами мужественности, которые смешивались с неясными сексуальными импульсами – тайно-постыдными, сладостными, манящими и всякий раз при попытке их рассмотреть ускользавшими от воображения. Временами у меня возникало чувство невероятного притяжения к отцу. Он казался мне совершеннейшим мужчиной, каким я хотел бы быть сам. Мне нравился его спокойный рассудительный нрав, уверенность голоса, невероятная чистоплотность и особый запах, рождавший смутное волнение и неясные романтические мечты о неких подвигах и физической силе. Но природное упрямство вылезало на каждом шагу: я сопротивлялся отцовскому воспитанию, даже сознавая, что он желает мне добра.