Елена Сычёва - Лидеры – на втором плане, или Самый заурядный учебный год. Книга 1. Лето. Школьный роман

Через некоторое время я сочла, что повесть окончена, решила показать одному из местных журналистов, тот прочитал, одобрил и посоветовал съездить в Союз писателей. Так я познакомилась с воронежскими литераторами, с молодыми (с которыми я посещала занятия молодежного литературного объединения) и с мэтрами, чьи книги читала еще в детстве. Занятия литобъединения проводились раз в две недели (ради такого мне пошли навстречу в Доме пионеров, где я тогда работала, – позволили уроки на четверг не ставить, так что в Воронеж я ездила регулярно). Руководителем нашего объединения был тогдашний редактор прозы из областного журнала «Подъем» Валерий Алексеевич Баранов (чуть позже он ушел на сугубо творческую работу), киносценарист по образованию, ученик знаменитого Михаила Михайловича Ромма. Он сказал, что у меня «сценарное мышление» и что моя повесть, по сути – готовый сценарий, немного специфических переделок – и можно снимать, а школьная тема очень ценится, и если бы нашелся знакомый режиссер… и так далее… Лично у меня знакомых режиссеров не было, но вот у мужа двоюродной сестры, который играл в известном ансамбле «Добры молодцы», снимался в фильме «Чародеи» (в эпизодах с приехавшим на праздник ансамблем), участвовал в работе над фильмом «Розыгрыш» («Добры молодцы» в этом фильме исполняют песни, в том числе знаменитую «Когда уйдем со школьного двора»), полезные знакомства могли остаться. Написала письмо сестре, обрисовала ситуацию, пересказала слова Валерия Алексеевича, попутно упомянула, чей он ученик (все-таки М. Ромм – величина, и его ученики просто по определению не могли быть серостями, чье мнение ничего не стоит), естественно, с тысячами оговорок типа «если будет возможность» (я же человек не нахрапистый). Сестра не ответила, письмо пришло от ее мамы. Поскольку, как я поняла, ни сестра, ни ее муж всерьез мою просьбу не восприняли, попыталась помочь мне тетя (она была очень доброжелательным человеком). Правда, единственное творческое учреждение, которое она знала, был Дворец пионеров, где она некоторое время работала, туда она и пошла. Естественно, там ей сказали, что такого вида деятельности у них нет. Через некоторое время, когда я в очередной раз приехала на занятие литобъединения, от младшей тетушки услышала, что звонила двоюродная сестра из другой московской семьи, «кремлевской» (отец этой девушки, муж самой старшей маминой сестры, сотрудник КГБ, работал в Кремле), и, захлебываясь от впечатлений, сообщила, что «тети-Шурина Лена – ПРЕДСТАВЛЯЕТЕ??? – сошла с ума!!! Ей КАЖЕТСЯ, что она написала книгу!». Слегка офигевшая Валентина (тетей я ее не называла – она была старше меня всего на двенадцать лет) сказала, что я действительно пишу, приезжаю раз в две недели на занятия в Союз писателей, занятия по вечерам, заканчиваются поздно, поэтому я ночую у нее, а утром уезжаю домой – и сразу на работу, так что тут уж она в курсе и признаков сумасшествия у меня до сих пор вроде бы не наблюдала. На это «кремлевская» сестрица протянула: «Ой, ну надо же! Деревенская девчонка – а туда же…». Можно подумать, что головы могут работать только у жителей столицы, тем паче, мамы наших «столичных штучек» родились в том же селе и в той же семье, что и моя, на одной печке сидели. Впрочем, то, что моя повесть тогда не «засветилась», в какой-то степени тоже было положительным моментом: наверное, я сказала бы известное «ай да Пушкин!» и больше не прибавила к написанному ни единого слова, то есть нынешний вариант попросту не появился бы – а он все-таки более яркий.

«Комплимент», аналогичный сестричкиному, чуть позже в мой адрес выдала мама двоих учеников. Поскольку компьютеров в 80-х годах еще не было, и даже пишущие машинки имелись только в организациях и в количестве не более одной-двух-трех штук, то повесть я печатала на работе по вечерам, когда машинку освобождали методисты, а у меня самой заканчивались занятия в студии. Над душой в ожидании очередного отпечатанного листа постоянно стояло несколько старшеклассников-«технарей» – не каждый день случается наблюдать работу живого писателя, причем, лично тебе знакомого. Эти мальчишки были моими первыми читателями и критиками (очень доброжелательными, кстати, – для них все было «класс!» и «здорово!»). Но поскольку они все-таки должны были находиться на занятиях (о чем им периодически напоминал руководитель объединения Анатолий Иванович, когда они один за другим убегали ко мне в соседний кабинет), для чтения не было подходящих условий – все урывками, на бегу. Один из этих ребят, старший брат одной из моих певиц, попросил «хотя бы „слепой“ экземпляр на несколько дней» домой, чтобы почитать в спокойной обстановке. Парнишка надежный, я была совершенно уверена, что папку он не потеряет, не измажет, перепечатывать не придется, поэтому отдала без колебаний вполне нормальный текст – абсолютно не «слепой». Возвращая мне повесть, как и обещал, дня через четыре, мальчик, посмеиваясь, сказал, что его мама тоже прочитала, ей понравилось, только она не поверила, что это писала я:

– Вы не обижайтесь, ладно?.. Говорит: «Интересно, у кого же она все это списала?».

Я не обиделась и здорово повеселилась, причем потешались вместе с этим пареньком, он рассуждал примерно так же, как и я: списать можно диктант, небольшое школьное сочинение – но целую повесть в триста с лишним страниц печатного текста формата А4?!. Причем, именно так: «списать»! Даже не «украсть» (в этом случае достаточно было бы одной минуты, чтобы вынести из дома предполагаемого автора готовое отпечатанное произведение). Списать!!! Итак, представляем картину: сидит некий писатель, шедевр создает, а я рядом – подглядываю, что он там кропает, и списываю, списываю, списываю, страницу за страницей, страницу за страницей – все триста с лишним!.. Вот только мы при всем нашем совместном старании не смогли придумать, как бы это было по времени: за один день триста страниц не сочинишь и не спишешь, получается, что мне надо было как-то ловить те моменты, когда писатель будет возвращаться к работе над повестью – а когда он это сделает? В какой день? А вдруг на него нападет вдохновение среди ночи, а я знать не буду? А вдруг у него начнется творческий кризис? Когда мне можно будет снова приступить к «списыванию»? Так ничего и не решили… Но, тем не менее, такое мнение и комплиментом посчитать можно: значит, написано не настолько уж плохо – как у именитых литераторов.

Эту повесть я представила на областное совещание молодых писателей в 1989 году. Фактически оно получилось региональным: «набежали» со всего Черноземья – Белгород, Курск, Орел (хоть его из числа «черноземных» исключили), особенно много было из Липецка, едва ли не поровну с самим Воронежем. Мэтры меня не разгромили, даже Петр Максимович Сысоев (это был остроумный, но довольно злой на язык человек, письменные рецензии выглядели у него вполне лояльно, хотя, может, это мне повезло, но бывало, что во время личной беседы от его устной критики плакали взрослые парни). Более того – меня назвали «открытием совещания». Правда, «открытие» вскоре благополучно «закрылось». Повесть была признана интересной, злободневной, но мгновенной публикации не получилось. Несмотря на весьма положительные рецензии (рецензентов было четверо – два писателя и два сотрудника Центрально-Черноземного книжного издательства), были и замечания (впрочем, устные и с успокаивающей оговоркой «но это мое субъективное мнение»), и очень интересные советы, которые вроде никто не навязывал, но после которых буквально тут же, в том же самом зале заседаний, по ходу обсуждения моей повести, появились новые идеи. В частности, отметили моменты, когда один из героев о чем-то рассказывает другому – дескать, был вот такой случай. «Случаи» тоже были признаны интересными, проблемными, злободневными и вполне достойными того, чтобы их не упоминать, а вынести в действие, поработать, конечно, придется, но моя повесть от этого только выиграет. Один из писателей заметил, что общий колорит у меня какой-то мрачный (а какой он может быть, если я начала писать именно от плохого настроения?), надо разбавить чем-нибудь несерьезным, смешным – «у вас в классе хохмачей не было? Возьми что-нибудь для примера». «Хохмачи», естественно, были, никуда не делись, и не только в тех классах, где я училась, так что «разбавить» слишком серьезный текст труда не составило бы. В дальнейшем, следуя всем этим советам и собственным новым идеям, я принялась выносить в действие упомянутые героями ситуации, добавлять новые сцены, которые должны были логически подготовить те ситуации или, наоборот, были продолжением и завершением, добавлять «хохмы» и «приколы» и… поняла, как гибнут бесславной смертью при «наполеоновских планах». Из скромных трехсот с небольшим страниц повесть начала стремительно разрастаться, пухнуть и превращаться в роман. Я представила себе страшенную, в полторы тысячи страниц книжищу (ширина и толщина примерно одинаковые), и решила разделить растущий роман на несколько книг-частей. Поскольку действие ограничено учебным годом, то и книг (по числу времен года) четыре – а ведь когда-то начинала с одной!