Андрей Хуснутдинов - Аэрофобия

Я просыпаюсь от страшной боли в руке с мыслью, что угодил в дробилку, едва не кричу от ужаса. Мое запястье терзает змея. Ее голова размером с кулак. Свободной рукой я пытаюсь оттащить чудовище, но оно только крепче сжимает челюсти, и чем сильнее я дергаю его, тем сильнее, будто в отместку, зубы впиваются в плоть. Я ищу, чем бы ударить гада, шарю в темноте и, как приклеенный, не могу оторвать от него пальцев. Тогда я зажмуриваюсь, пытаюсь собраться с мыслями, представить, что отпускаю его и он отпускает меня. Задумка моя, как ни странно, срабатывает. Я отлепляюсь от склизкого тела и тотчас перестаю чувствовать мертвую хватку в запястье. Передо мной покачивается глянцевая, как бы растрескавшаяся по ромбам кожных чешуек морда. Пасть приоткрыта, между окровавленными зубами полощется раздвоенный язык, но в кошачьих, с вертикальными зрачками, глазах читается почти человеческое, до насмешки над собой, удивление. Мы пялимся друг на друга, как столкнувшиеся нос к носу, давно не видевшиеся знакомые. Несмотря ни на что, я знаю, что это лишь заминка перед нападением, и продолжаю выглядывать возле себя что-то, чем можно ударить. И, как будто читая мои мысли, гад ворочает щелястым глазом, отшатывается, напружинивается для броска. В последний момент я замечаю, что хвост его не лежит на постели, а вместо кисти растет из моего предплечья, что он плоть от плоти меня, но мне уже плевать, где чудовище становится мной и где я перехожу в чудовище – мы снова схватываемся.

Я в комнате с актерами, какой-то нанятой труппой. Актеры осведомлены о моем присутствии, однако не могут ни видеть, ни слышать, ни осязать меня. Я способен обнаружить свое присутствие лишь воображаемым действием. А воображаю я одно: как подхожу по очереди к каждому из них и приставляю палец к голове или груди, изображая выстрел: «Пах!» При том что меня все равно не слышат, лицедеи один за другим падают замертво, а те, что ждут своей очереди, улыбаются и аплодируют. И смерти их такие же деланые, невсамделишные. Разлегшись, они с закрытыми глазами продолжают дышать и даже перемигиваются. Пантомима продолжается до тех пор, пока явившаяся команда врачей не принимается реанимировать мнимых мертвецов, орудуя скальпелями и сверлами. Брызжет кровь, трещат вскрываемые жилы и расчленяемые суставы, слышатся предсмертные хрипы. Испуская дух, актеры больше не понимают, умирают они на самом деле или понарошку, и лопочут какие-то заученные фразы. Один из врачей, срывая порванную перчатку, в сердцах кричит, что не важно, смерть представляется тебе или ты смерти, назвался груздем – полезай в кузов. И я приставляю палец к его голове.

Прежде чем начать ремонт, в единственной комнате своего скромного жилища я должен сорвать старые обои. Задача моя не так проста, как кажется. Под облицовкой ткани находится лишь имитация ее основы, затем идут такие же потешные слои с изображением грунта, дерева, кирпича. Так, протерев насквозь угол стены над окном, я невольно тру глаза. Снаружи не видно ни зги. В проделанной бреши нет даже звезд, хотя за окном чуть не светло от искрящихся взвесей Млечного Пути. Полагая, что с внешней стороны что-то заслоняет стену, я выхожу во двор с намерением устранить помеху. В дыру над окном вместо освещенного потолка открывается все та же беспроглядная пустота. Взволнованный, я прямо тут, во дворе, расковыриваю стену с другого края окна. Худшие мои опасения, которым я, однако, вряд ли могу дать отчет, подтверждаются: снаружи стена состоит не из слоев с рисунком кирпичной кладки, а из кирпича как такового. И пробитое со двора отверстие выходит в комнату, а не в пустоту. Я возвращаюсь и меряю шагами комнату от одной дыры, ведущей во мрак, до другой, ведущей во двор. Мысли мои так же мечутся из крайности в крайность. Я представляю выдумкой то мироздание вокруг себя, то себя посреди мироздания. Дразнящие россыпи звезд мельтешат за окном. В конце концов я подступаю к оконному створу. Нескольких сильных проходов скребком оказывается достаточно, чтобы поперек проема возник росчерк той же бездонной глубины, что и в верхнем углу стены. Доброй половины россыпей как не бывало. Еще через минуту окно исчезает в чернильной пустоте. Пустота эта подобна слепому пятну и, если смотреть в нее краем глаза, слегка фосфоресцирует. Я дырявлю и сдираю покровы до тех пор, пока от дома не остается прихожая с крыльцом. Где-то под полом из обрезанной трубы хлещет вода, пищат обезумевшие мыши. Во двор я выхожу с раскрытым ртом, приподняв согнутые руки, как будто одолевая бурный брод. Узкая дорожка от крыльца обрывается через несколько шагов в никуда. Пространство, за исключением пары щелястых проплешин со звездами, заполнено тьмой такой абсолютной чистоты, что сбитый с толку глаз переселяет в нее приливные зарева с сетчатки. Себя, свои руки и ноги, я могу видеть лишь в проекции на остающееся, не стертое еще вещество. На фоне тьмы уже не различить ничего. Я забавляюсь, запуская руку в кармашек пустоты в начале дорожки и наблюдая за тем, как с другой его стороны, из парящей кромки между землей и мраком, вырастают ногтевые диски, как диски обрамляются складчатой кожей пальцев, пальцы вливаются в ладонь и ладонь перетекает в запястье. Этот сеанс бескровной и обратимой вивисекции подвигает меня к последнему открытию. Я понимаю, что человек есть такая же слоистая структура, как стена, отличие в том, что, когда срывают покровы со стены, она не перестает быть стеной, а когда срывают покровы с человека, он исчезает напрочь, потому что человеческое осуществляется только снаружи, на поверхности, всецело принадлежит ей. Так, потоптавшись, я осторожно, для пробы, провожу скребком по лодыжке, но уже хорошо знаю, чем завершится мой опрометчивый опыт.

На помосте в мраморной чаше, более похожей на плаху, пребывает нечто, похожее на фразу. Всякий читатель не просто понимает ее по-своему, но понимает по-разному при каждом новом прочтении. Стоящая неподалеку от чаши девушка сначала любуется ею, будто драгоценностью, затем пятится и смотрит круглыми от страха глазами, как на готовую к броску змею. (Впрочем, и сама девушка при ближайшем рассмотрении оказывается дамой преклонных лет.) Я читаю: «Приближение есть вариант исчезновения», – однако, пробуя вдуматься в прочитанное и снова обращаясь к фразе, различаю: «Сведе́ние предмета к понятию уничтожает его надежней забытия». При этом ни одно слово, ни одна буква фразы не меняют своего положения ни в мраморной чаше, ни в составе высказывания. Я перевожу взгляд на соседку и встречаюсь с ней глазами. Прочитанное, по-видимому, так и следует понимать: «Близость к объекту преображает наблюдателя».