Андрей Хуснутдинов - Аэрофобия

Из нынешнего будущего я получаю в свое допотопное детство крохотный, на пару слов, скриншот моей статьи о каком-то фильме. Сияющая зернистая структура послания занимает меня, разумеется, куда больше, чем его темный смысл. Цветные искры, служащие строительным материалом высказыванию, преисполнены тайны. Печатные знаки, что питаются этим праздничным шумом, не стоят его так же, как не стоит ломаного гроша выложенное алмазами междометие. Пустая фраза: «Он – проповедник истин, о которых не знает ничего, кроме их грамматических форм», – предстает сечением фейерверка, снопом культей, косной проекцией нескончаемого божественного потока.

В домодедовском аэропорту есть автоматические двери, ведущие не на привокзальную площадь, а в необозримый, похожий на амфитеатр подземный горизонт. В сущности, это та же Москва, но данная – как видится она, должно быть, своим стремительным столоначальникам – со стороны, ладно сбитым парком римских архетипов. Низкое небо усеяно светилами, как потолок в планетарии. Кремлевские звезды смотрятся филиалами действующих солнц. Приземистый памятник Пушкину на Тверской упирается макушкой в небесную твердь и зеленеет по кудрям холодным бликом Венеры. Мраморные мостовые перемежаются цветниками и обставлены нарядными зданиями, состоящими сплошь из витрин. Но чем дальше, тем заметнее делается кривизна горизонта, и понимаешь, что идешь не просто вниз, а по туго скрученной поверхности спирали. Кварталы разрежаются и темнеют. Дома как будто сплющиваются. Небо опускается, так что среди звезд на нем виднеются провисшие жилы трубопроводов, и, подобно Пушкину, в него запросто упираешься головой. По душным пустошам окраин передвигаться иначе как на четвереньках нельзя. Из живых существ тут попадаются только мокрицы. Проросшее сталактитами пространство сходится глухой щелью, и в дальнем углу ее, в так называемой мертвой точке – едва дотянуться вытянутой рукой, – торчит вороненая чека с тонким кольцом. Это приз.

Бью кого-то по морде и сам теряю лицо.

Я и та, кого люблю больше жизни, упиваемся друг другом на море, кочуем по прибрежным гостиничкам. Но все летит к черту в оранжерее, где, отдыхая от любовных забав, мы прохлаждаемся в кущах. Нас растаскивают. Так я не только узнаю, что у меня есть враги, но узнаю их в лицо. Они разговорчивы, можно сказать, вежливы, нападают по очереди. Бьют страшно, до головокружения, и при каждом слове, ударе я как бы таю – меня бьют за нее. Оказывается, с самого первого дня знакомства мы были не одни, и пока мои объятья не мешали ей ублажать кого-то еще, пока я «не лез по головам», то был терпим, но стоило мне «со своей любовью» замахнуться на прочих, как я утратил право равного. Она привела меня в засаду, которую я сам и устроил. «Любовь – слабость», и это не просто слова, это мое наставление дурню, из которого я выбивал дух в свое время.

Бог знает, откуда он взялся передо мной. Только что я шел по улице одинешенек, как вдруг оказываюсь за спиной угрюмого типа в летах, а что еще глупее – не могу оторваться от него ни на шаг, между нами будто перекинуты невидимые тяги, и я не просто иду за ним – повторяю малейшие его движения. Я пытаюсь сопротивляться, но магнетическая хватка проходимца, мало того что железная, необоримая, им самим не ощущается вовсе. Он тащит меня, как локомотив зацепившуюся былинку. Я не в силах даже раскрыть рта, потому что губы его плотно сжаты, погруженный в мысли, он не замечает вокруг себя ничего. Правой рукой он отмахивает чуть шире, чем левой, как бы отталкивается от воздуха, и производит впечатление человека, переживающего неудачу. Так мы идем к обрыву, траншее с отвесными стенками и торчащими ржавыми штырями на дне. Понимая, что уже не смогу достучаться до него, я пытаюсь хоть как-то, не мышцами, так мыслями, собраться перед падением, прощаюсь с жизнью, и, надо думать, предсмертное исступление мое столь велико, что сообщается ему. Он встает и оборачивается. У него нет лица. Вернее, разглядеть его нельзя, как солнце или слепое пятно. При том я чувствую, что он рассматривает, вспоминает меня. И этот взгляд подобен пасти. Мне кажется, я устремляюсь в бездну. Разверзаясь, солнечная яма точно примеряется ко мне, сквозь марева в ней проступают ржавые штыри, я заслоняюсь руками и прихожу в себя от страшного треска и удара, оглядываюсь как бы в новом мире – нет, не в траншее, – на тротуаре посреди летящей листвы и клубов пыли. За моей спиной, в двух шагах, поперек панели рухнула толстенная, в обхват, дубовая ветвь.

Мой дом плывет по пустынной реке. Не судно, не дебаркадер – именно дом. Осадка невелика. Ватерлиния волнуется на уровне пола. В цементном подвале небольшая течь. В расщелины видно сбившихся на приступке крыс. Я сижу на веранде. По обоим берегам, перебегая с места на место, так, чтобы не отставать от домика, движутся волки. Звери жадно смотрят на меня, тянут носами воздух и до того захвачены видом праздной и недоступной добычи, что порой спотыкаются друг о друга. Я с тревогой думаю о том, что вода всегда стремится в центр масс. Небесные тела обладают таким центром по умолчанию, живые имитируют его. Хищники охотятся за имитациями. Они, таким образом, видят в жертвах то, чего жертвы не видят в себе. Река останавливает волков не оттого, что волки плохие пловцы, а оттого, что в воде они сами делаются имитациями. По той же причине вода страшит и меня. В отличие от волков, я лишь полагаюсь на свою старую посудину. Она все еще крепка, но рано или поздно пойдет на дно. Чему быть, того не миновать. В один прекрасный день я должен буду выбираться к волкам. Схватка рассудит, кто из нас жертва, кто хищник, а пока в каком-нибудь небесном рейтинге подделок я, надо думать, иду с небольшим отрывом от крысы.

Я смотрю на себя в зеркало. Мое отражение рябит и, стоит вплотную приблизиться к стеклу, распадается, подобно телевизионной картинке, опалесцирующим шумом. В призрачном мельтешении угадываются крохотные подвижные фрагменты. Это не что иное, как буквы. Я потираю глаза и тем самым как будто пытаюсь вразумить, привести себя в чувство. Ведь если окажется, что личность происходит из языка и состоит из слов, по правилам добросовестного цитирования ее будет необходимо заключать в кавычки. Мириться с этим можно до поры, но оставлять этого просто так нельзя.

Пробуждение – подъем на поверхность, который с каждым разом требует все больше сил и времени. Увеличивается ли длина пути, усложняется ли маршрут, растет ли сопротивление, трудно сказать. Дух превращается из водителя в пассажира, и то, что прежде мнилось пустым придорожьем, кромешным фоном восхождения, открывается новыми ходами. Однако после смены курса подъема, пусть сколь угодно крутого, даже с обратным разворотом, все повторяется – энергия интереса понемногу иссякает, брезжущий свет поверхности сходится звездной точкой, начинаешь опять вертеть головой.