Андрей Хуснутдинов - Аэрофобия

Закладывающая слух, шумная тишина авиарейса. Салон полон. В иллюминаторах ослепительная, отдающая во тьму синева небес. Чуть ощутимые взмывания и провалы крылатой махины подобны морской качке. Однако со временем волнение усиливается, провалов становится больше. Возникает сильнейшая тряска. Забортный гром двигателей истончает возгласы пассажиров до высоты птичьего щебета. Незакрепленные предметы прибивает то к полу, то к потолку. Цепляющихся за кресла людей мотает, как ветки в бурю. Несколько минут самолет с легким горизонтальным вращением несет по склону гигантской воронки, затем волчком срывает вниз. Удар о землю не сопрягается ни со взрывом, ни даже со сколько-то чувствительным сотрясением. Столкновение обрывает страшный хор катастрофы. Фюзеляж разрывает и разбрасывает по сторонам с такой силой, что кажется, будто он улетучивается. Открывается солнечное небо с похожими на заснеженные замки облаками. Помешкав, я встаю на ноги. Между кусками кресел, обшивки и каких-то полированных торсов волнуется высокая трава. Над развалинами бьются радужные брызги стрекоз и крохотные паруса капустниц. Не веря глазам – то есть не видя вокруг ни бездыханных тел, ни выживших, подобно мне, счастливчиков, – я дышу ртом, так как боюсь почувствовать смрад горелой плоти. И лишь отойдя на десяток-другой шагов от места крушения, более или менее начинаю осознавать случившееся. Мои попутчики никуда не делись. Сейчас они видят то же самое, что вижу я, и уже догадываются о призрачности как своего избранничества, так и смерти. Я поднимаю раскрытую ладонь, и на нее тотчас садится бабочка – ну, или, по крайней мере, то, что должно ею видеться.

Двухэтажный домишко на отшибе. Один пройдет его, не заметив, другому после он будет являться в кошмарах, дразнить загадкой не столько неразрешенной, сколько не до конца загаданной. Этажи, заброшенные, с голыми комнатами и выбитыми окнами, суть подобия друг друга и отличны лишь тем, что верхний всегда, будь самая мрачная ночь, полон света, а нижний беспроглядно черен и в ясный день. Свет вверху, режущий глаз, плоский, больничный, происходит бог знает откуда – ламп в доме давно нет, проводка вырвана – и не смешивается с солнечным, будто горит в глухом помещении. Днем из-за солнца и ночью от верхней иллюминации тьма на нижнем этаже кажется сырой, блеклой, мелковатой, и, если посветить внутрь зеркальцем или фонарем, луч не озарит комнату, канет, как в небе. Но странности эти не бросаются в глаза, хоть бы и засмотришься на окна. Тревога охватывает не при взгляде на домишку, а при воспоминании о нем. В прошедшем времени он оказывается одноэтажным. Тьма и свет, смешиваясь, намечают вид ветхой преграды, запруды с течью, принимающей форму того, что она каким-то чудом сдерживает.

Большую часть моего громадного и запущенного, как сад, гостиничного апартамента занимает бассейн. Вода в нем давно зацвела. Кафельное дно открыто взгляду в немногих местах, и в этих плешах стоят свечками рыбы с пульсирующими пастями. Через поры в камне вода помалу сходит в фундамент, разрушает его. Оттого что трубопровод проржавел и забился, восполнять недостаток живительной влаги приходится вручную – ведрами, бутылками, пригоршнями. В сущности, я все время поглощен борьбой с обмельчанием. Поддерживать уровень воды, добывая ее как придется, давно сделалось моим назначением. Передышки на вздутом от сырости полу не приносят желанного забвения. Наоборот, мысли, что жизнь превыше выживания, в такие минуты подбираются хищными ртами куда-то к самому сердцу. На свое несчастье, я не умею ни бороться, ни мириться с ними. Я только могу глушить их новыми порциями воды.

Диким туристом я посещаю в Могилеве-Подольском свою бывшую воинскую часть. Она заброшена. Я снимаю ее на дешевую компактную камеру. В пустые окна казармы видны разбитые двухъярусные кровати, напоминающие лес после пожара. На ржавых турниках и горизонтальных лестницах заросшей спортивной площадки сушится какая-то гнилая ветошь. Скотный двор превратился в яму, полную грязи, камней и дощатых обломков. Пахнет, как ни странно, дорогой парфюмерией. Я брожу в одиночестве, но чувствую присутствие некоего невидимого проводника, направляющего меня среди руин и молча подсказывающего их былой вид и названия. Расположение третьей роты, где я сейчас нахожусь, и учебную часть, которой предстоит заключить мою экскурсию, разделяет полгорода. Это пара автобусных остановок, я собираюсь промахнуть их пешком, однако сбиваюсь с пути, начинаю плутать, незаметно для себя поворачиваю обратно, и на месте штаба, классов и стоянки со списанными истребителями нахожу все ту же казарму, спортивную площадку и скотный двор. Однако, несмотря ни на что, невидимый проводник описывает казарму как штаб, спортплощадку как учебные корпуса и заплывшую грязью ферму как самолетную стоянку. Мои возражения он не слышит: штаб, плац, столовая, стадион, самолетная стоянка, и все тут. По-видимому, его программа имеет адресатом не столько меня, сколько кого-то, кто сейчас находится в учебной части. Я то отмахиваюсь от вздорных описаний, то, наоборот, делано вторю им, и помалу успокаиваюсь настолько, что решаю не слушать глухой внутренний голос и сосредоточиться на том, на что действительно можно положиться, – на фотографии. Так, осмотревшись, я ловлю в видоискатель силуэт «двадцать третьего» «МиГа» с краю самолетной стоянки. Поле зрения на мгновение перекрывается, мягко хлопает зеркало. На экране вспыхивает картинка. Я гляжу на нее с некоторым отстранением: действительно «МиГ». Кто-то с чем-то там не согласен, но нам к этому не привыкать.

В гипермаркете, на одной из площадок, окруженной такими же нарядными товарными кипами, расставлены гробы. Всевозможных цветов и размеров, они обернуты целлофаном и снабжены ярлыками с перечеркнутой старой ценой и подчеркнутой новой. Большая часть их закрыта и стоит на палетах горой под самый потолок, некоторые, хотя и забранные пленкой, призывно открыты и доступны как для обозрения, так и для опробывания. Заглядывая в гроб с названием «Оптимальный», я вижу на дне протянувшееся на всю длину и так же упакованное в целлофан возвышение – не то доску, не то плиту. Под пленкой имеется мелкая наклейка, но прочитать ее я не успеваю. Посторонив меня, один из покупателей оставляет свою тележку и ложится в гроб. Он улыбается и ворочается до тех пор, пока менеджер отдела не запускает руку куда-то ему под спину. Раздается щелчок, и покупатель замирает с закрытыми глазами. Еще пару секунд назад тяжело дышавший, он перестает выказывать малейшие признаки жизни, но на вопрос менеджера: «Все?» – с воодушевлением кивает. Менеджер опять запускает руку ему за спину. Придя в себя, покупатель вылезает из гроба и, не мешкая, принимается водворять его на свою тележку. На место сбытого изделия менеджер ставит новое. На сей раз я удосуживаюсь прочесть наклейку на донном возвышении. Полезной информации, если не считать набранной петитом технической справки, на бумажке кот наплакал: «Уровень загробья». Я спрашиваю, как обыкновенная доска может служить уровнем загробья. В ответ менеджер предлагает мне тоже лечь в гроб. Я уточняю, что это даст, но, махнув рукой, забираюсь в домовину. Менеджер нажимает какой-то секретный рычажок у меня под боком. Я чувствую, как обернутое целлофаном и давящее в спину угловатое возвышение равняется с дном. «Все?» – осведомляется менеджер. Я равнодушно киваю. «Можете выходить». Я со вздохом встаю из гроба. Читая в моих глазах насмешку, менеджер тоже улыбается и вытирает что-то тряпкой в гробу. «Вы не чувствовали доски, хотя лежали на ней». – «Я не чувствовал доски, – говорю, – потому что вы опустили ее». – «Ничего я не опускал. Да это и невозможно. Смотрите сами». Он приподнимает доску, открывая ровное и цельное, без малейшего зазора, дно под пленкой. «Что же вы там включали и выключали?» – «Во-первых, сначала выключил, а потом включил. Во-вторых, не что, а кого». – «И кого же?» Усталым жестом менеджер приглашает меня склониться над гробом. Придвинувшись, я вижу, как вдоль днища и поперек длинной стороны вымахивает и тотчас втягивается обратно косое и тонкое, сантиметров двадцати, смазанное кровью лезвие. «Вы хотите сказать, что убили меня?» – недоумеваю я и неволей ощупываю грудную клетку с левого бока, куда должен был прийтись удар лезвия, пока я лежал в гробу. «Понимайте, как знаете», – отдувается менеджер. «Хорошо, – говорю, – я умер и оттого перестал чувствовать доску. Но каким образом я опять сделался живым?» – «Каким образом вы сделались живым, после того как не жили? – переспрашивает менеджер. – Спросите что полегче». – «Например?» – «Например, каким образом, будучи неживым до рождения, стали живым впоследствии». – «Чепуха какая-то… – Сбитый с толку, я вытираю испарину со лба. – Ладно, доску я и в самом деле перестал чувствовать. Бог с ней. Но ведь я продолжал чувствовать все остальное. И это называется – смерть?»– «Это называется памятная