Александр Брейтман - Персона нон грата. Полная версия

Как и всякий подвижник , Коля многое претерпел. Однажды в общежитие, которое всё более начинало напоминать женский монастырь (где зело борзой опричник возжелал быть сразу и строгим настоятелем и личным исповедником), нагрянули крепкие парни из СКИФа – у каждого из них к Коле был личный счёт. Суровый радетель за чистоту нравов долго бежал по гулким знакомым до боли коридорам, но в районе вахты был изловлен. Состоялось публичное аутодафе. Народные мстители, приложив председателя щекой к радиатору отопления, отчего зализанная маскировочная прядь свесилась до самого пола, обнажая великолепный цвета топлёного молока с рыжими подпалинами череп, и пообещав в следующий раз возмездие куда более суровое, удалились. Убедившись, что последний скиф растворился в проёме входной двери, Коля, уложив ловким движением непокорную прядь , скрылся в своей комнате. Через полчаса, пробегая мимо вахты со словами: «Всё в порядке, всё в порядке», он покинул место недавнего своего ничем не заслуженного позора. Что ж, путь наверх тернист и суров.

В дальнейшем, ближе к диплому, Коля, женившись на тихой отличнице с инфака, с помощью её отца получил руководящую должность промежуточного звена в отделе народного образования Амурска.

Десять, примерно, лет спустя (к тому времени я работал в Краевом институте усовершенствования учителей) по делам службы я оказался в Москве в Министерстве образования СССР. Каково же было моё удивление, когда, ошибившись дверью, я заглянул в какой-то кабинет – за одним из столов сидел Коля. Я вошёл. Почувствовав на себе чей-то взгляд (а мужской взгляд, как помнит читатель, Коля чувствовал даже через плотно задвинутые шторы), он поднял глаза. Что-то изобразилось на его лице: от начального неузнавания до какого-то, даже, испуга. Коля помнил о моём, слишком, на его взгляд, свободном отношении к власть придержащим и, видимо, подумал о возможно спланированной провокации. Приблизившись, я объяснил причину своего здесь появления. Он с облегчением захохотал и, схватив за руку, потащил к столам своих коллег: вот, мол, Саша из Хабаровска приехал его навестить .

В гости он не позвал, сославшись на стеснённость проживания на московских метрах, но долго, в пароксизме административного восторга, рассказывал мне в министерском коридоре о своём теперешнем начальнике, к которому в кабинет директора техникумов входят на коленях. Вот он в тайне взлелеянный заветный идеал столоначальника – «на коленях!».

Уже потом пёстрая мозаика Колиной жизни сложилась в моей голове в завершённую конфигурацию: бросив жену с сыном, он отбыл в Москву для продолжения карьеры. Туда его вызвала новая жена, прописав на своих московских метрах и устроив в Министерство. Неплохой получился бартер: натуральный обмен эпохи социализма.

Что сталось с Колей в «лихие 90-е»? Выжил ли он в суровых штормах перестройки или был сметён гигантской волной, не знающей ни правых, ни виноватых? Навряд ли теперь это кому-то интересно.

На педпрактику (их было две – на третьем и выпускном четвёртом курсах) в 71-ю школу, в которой я учился с пятого по десятый, я попросился сам. На первой, пассивной, ничего запоминающегося не произошло, разве, что один почти курьёзный случай. За каждым из практикантов-дублёров закреплялся тот или иной класс. Мне достался пятый, где классным руководителем была географичка. Она не была прирождённым педагогом, легко раздражалась, повышала голос, подчас, не умея справиться с «хулиганами», выгоняла их с урока, ходила жаловаться на своих учеников завучу… и с радостью «передала» мне контроль за одним из таких наиболее ей досаждающих. Конечно, это был по терминологии тех лет – мальчик педагогически запущенный из так называемой «трудной» семьи. Он, скорее, нравился мне: открытый для общения, в чём-то наивный фантазёр и балабол , с большим дефицитом внимания у себя дома и его негативным избытком в школе. Конечно, уличное «воспитание» наложило свой отпечаток на его манеры и речь.

Со всем энтузиазмом неофита я взялся за дело, и он, не привыкший к такому вниманию, охотно пошёл на контакт. Принципиально важным шагом по реабилитации был запланированный ответ моего подопечного на уроке географии. Расчёт был такой: ничего не подозревающая географичка, удивится, увидев поднятую руку, и, конечно же, вызовет его к доске. И вот этот день настал: закончилась перемена, прозвенел звонок. В классе шум. Учителя нет. Вот-вот появится. Мой подшефный ходит в ожидании вдоль доски и возбуждённо скандирует застрявшее в памяти с предыдущего урока:

В ту самую минуту в дверях появляется географичка с классным журналом и какими-то книжками, сложенными в стопку. Не замечая её, он завершает четверостишье:

Не подумав, не разобравшись ( Опять! Да сколько можно терпеть эти выходки! ), она с размаху опускает на голову наладившегося к исправлению «хулигана» свою книжно-журнальную стопку. Книги летят на пол; ученик, что-то выкрикивая, с рёвом выбегает из класса. Я поднимаюсь следом. И только тут она замечает, что в классе кроме учеников был ещё кто-то.

Это «чп» масштаба в один ученический класс вполне можно назвать курьёзом, особенно, если учесть, что, выслушав меня и взвесив всё на холодную голову, учительница на следующем уроке всё ж таки вызвала «хулигана» к доске. И комментарий её, на сей раз, был иным: ну, прям, как профессор.

Другой же случай курьёзом уже не назовёшь.

На дворе – осень. Школьные раздевалки полны плащами и куртками. Кое-где висят пальто. Начался первый урок. Дежурные обнаруживают в раздевалке маленького карманного воришку – мальчишку 4—5 класса из неблагополучной семьи. Я случайно в тот момент был рядом. Вызывают по инстанциям завуча по воспитательной работе – сухого сложения даму, «великого школьного инквизитора» и ханжу, люто ненавидящую учеников любого возраста. Как выпускник этой школы, я знал об этом не по наслышке. Её суд был скор:

– Немедленно собрать общешкольное собрание. Выставить перед всеми и опозорить (не пристыдить, не поговорить, а именно, опозорить ).

В её голосе слышались тщательно скрываемые нотки какого-то сладострастного садизма. Мои возражения, естественно, в расчёт не принимались. Конечно, чистить карманы своих товарищей не очень хорошо. И без последствий нельзя оставить. Но ведь не так по-инквизиторски. Только своевременное вмешательство моей любимой Анушки – Анны Николаевны, главного завуча и филологини (ради неё, собственно, я и записался на практику именно в эту школу) – предотвратило неизбежное аутодафе.