Александр Брейтман - Персона нон грата. Полная версия

Вторая практика – активная, преддипломная. И здесь совсем другая песня. В первой было много для отчётности: главное, чтобы директор школы подписала нужные бумаги, а в деканате их приняли и пассивную практику засчитали. Правда быть пассивным, как видно, у меня получалось не очень. В этот раз, многое было мне по душе – и дающий некоторую уверенность опыт прошлого года; и иной статус – не пассивного стажёра, но почти коллеги, готовящегося к проведению первого в своей жизни урока; и старшие классы, а значит, и литература 19 века, русская и зарубежка; главное же – всё это под началом Анны Николаевны, так неслучайно вошедшую в мою жизнь после перевода с последним предупреждением из «А» в «Б». С которой мы потом долгие годы просто дружили.

Урок, который я тогда готовил, был по «Фаусту» Гётте. Из всей философской поэмы (на знакомство с творчеством Гёте по программе отводилось два учебных часа), раскрывающей, как писали, гигантские горизонты, ставящей и разрешающей основные вопросы человеческого бытия, я выбрал «Вальпургиевую ночь» со злодеями, монстрами и шабашем ведьм, с их голыми танцами и прочими непотребствами. Возьми я для «презентации» иные сцены, меня ждал бы неминуемый провал: в философских воззрениях Гёте тогда я разбирался не намного лучше, чем мои первые ученики.

Зачем я об этом вспоминаю? Ну уж точно не для того, чтобы вставить очередную клизму моим беспамятливым соотечественникам по поводу их ностальгии о прошлом, хорошем только отого, что советское; но и не ради какой-то там нарцистической фиксации на собственной своей персоне. Не об этом мои радости и печали. Я хотел бы, чтобы прошлое это представлялось не одномерно плоским или – или , а реальным и живым . Таким, каким запомнил его я.

Что-то ещё сохранила память из той относительно беззаботной и, оттого, может быть, счастливой жизни.… Своеобразным завершением студенческой лёгкости бытия и прологом ко всему, что случится после, разного, но уже никогда беззаботного, стали два же совпавших по времени события лета 1977 года – окончание института и рождение сына . Нам, молодым специалистам с обязательным по тем временам распределением и грудным младенцем на руках, была назначена местом работы восьмилетняя школа села Красивое Еврейской автономной области.

Начало оказалось неожиданно обнадёживающим и для молодого специалиста даже лестным: то ли от директора красивенской школы из Еврейки 8 8 Так в просторечии у нас принято именовать ЕАО – Еврейскую автономную область пришло письмо, то ли она как-то связалась со мной по телефону, уже и не вспомню. Главное, была обещана бортовая машина для переезда. Таким образом, отправной точкой моей педагогической кривой оказалась должность учителя русского языка и литературы сельской восьмилетней школы.

Под жильё нам была выделена половина довольно ещё нового дома из крепкого бруса (другую половину занимала семья из местных). В те времена привычной практикой на селе было строительство домов на двух хозяев, разделённых поровну и разными входами. И хоть на нашей половине уже жили до нас год или два такие же молодые специалисты, она совсем не была подготовлена к предстоящей зимовке. Да как и что могли подготовить городские девчонки, брошенные на алтарь просвещения и образования в русской глубинке? Для обустройства на новом месте, вместе с нехитрым скарбом и невесть откуда взявшейся мебелью, прибыл и мой отец. Деревенский по рождению, он предложил обнести дом завалинкой, что, учитывая наши зимы, оказалось очень кстати. Но даже и сколоченная вкруговую из хорошего материала и засыпанная опилками (лучше бы шлаком – он лучше держит тепло и в нем не живут мыши), она не спасала плохо утеплённые стены, потолок и пол от промерзания – в тридцатиградусные морозы вдоль плинтусов под кроватями и по углам вырастали шершавые пятаки инея. Время, когда наш подрастающий сын должен был, как и все дети, осваивать способ передвижения по полу на четвереньках, пришлось как раз на зиму. От четверенек пришлось отказаться. Не научившись ползать и делая по окончании зимы свои первые шаги, он падал на пол, не подгибая колен, что, при желании, можно было бы объяснить особенностям национальной адаптации молодых специалистов.

Под зиму нам привезли машину дров в виде распиленных на полуметровые чурбаны брёвен. Я до сих пор помню как (колуном, а не топором) лучше всего их колоть. Когда в хорошо промороженную поверхность чурбака врезается, не столько с усилием, сколько со сноровкой, лезвие колуна, и та смачно расходится на две половинки, ещё несколько секунд в морозной и сухой тишине утра слышится ласкающий слух, тонкий и чистый, как бывает от лопнувшей туго перетянутой струны, звук. Но это бывает, если тебе привезли хороший, а не сучковатый, с вертикальными и горизонтальными перевивами пиломатериал. В противном случае, тяжёлый стальной колун отскакивает от вязкой древесной поверхности как от тугого резинового муляжа. И тогда уже звонкую тишину утра прорезывает не тонкий и чистый элеганто и грациозо , но непереводимый на другие языки экспрэсси'во и брускамэ'нтэ руссо нецензуро .

По выходным ходили греться в местную красивенскую баню. Главным техническим устройством парной (парной – в слишком буквально понятом значении этого прекрасного слова) была нисходящая откуда-то с потолка и не достающая около полуметра до пола, дюймовая труба, завершающаяся привычным водопроводным краном. При повороте вентиля из крана с шипением вырывалась струя сжатого, перегретого пара. Ударяясь в пол, пар поднимался густыми клубами вверх, застилая молочной пеленой и без того сырое помещение. В образовавшемся тумане постепенно начинали исчезать очертания тел, оставались лишь контуры. В этот момент парная становилась похожей на мрачное Царство теней мифологического Аида. Ассоциации с царством мёртвых как-то нешуточно обозначились после того, как директор школы, женщина вполне себе ещё молодая и крепкая, поскользнувшись на сырых ступеньках, полгода потом охала, хватаясь за спину, превратившуюся в один сплошной сине-чёрно-жёлтый отёк. После баньки, следуя широко известным рекомендациям фельдмаршала Суворова ( портки продай, а выпей ), мы принимали гостей – молодую пару, фельшерицу и её мужа, кажется, агронома – наших товарищей по красивенским будням. Что ж, всё как у людей.

Иногда в нашу повседневность вторгались события не то, чтобы из ряда вон, но и не сказать, чтобы совсем уж рядовые. Так, в один, отнюдь не прекрасный вечер или, даже, ночь мы были разбужены громкими криками из другой половины дома за стенкой. Семьёй из местных были наши коллеги: он – молодой голубоглазый красавец-физрук, немножко от лубочного Бовы Королевича, она – тоже ничего, то ли биологиня, то ли химичка. А шум был оттого, что муж её фигуристой и симпатичной сестры, хороший мужик и запойный пьяница (тоже ведь национальная особенность), приревновав её к свояку (тому самому Бове Королевичу), принял на грудь и с топором в руках пошёл разрубать внутрисемейный гордиев узел. А ведь и шёл буквально разрубать : слава Богу, у физрука руки мускулистые и топор вош6л в мышцу правого предплечья по косой сантиметра на полтора. Дело по-семейному замяли, как-то уговорились и в суд подавать не стали. Решили, как говорится, по совести. Две верных подруги – пьянство и ревность – сожрут любого, кто так опрометчиво взлелеял их в собственном сердце.