Евгений Пышкин - Время без героя

– А подарок?

– Да ладно тебе. Ты не грузись. Просто приди – вот будет подарок. В деревне мы еще словимся. Если не понравится – уйдешь.

– Ну, знаешь, так тоже не делают.

– Значит, составишь компанию, чтоб скучно не было?

– А твои днюхи проходят скучно?

– Да нет. Это всего лишь мне, пресыщенному жизнью подростку кажется, что на мир наступает тот самый пес.

– Тогда на откровенность. У тебя есть мечта?

– А в чем прикол?

– Если есть мечта, ну, цель, то надо к ней идти и не тратиться на остальное. И не будет скучно.

Мокшаева задумался и его взгляд ушел в себя, будто попал под действие гипноза. Через несколько секунд он пробормотал:

– Была у меня мечта. В детстве. – Андрей недобро улыбнулся, словно вспомнил о пакости, которая осталась безнаказанной. – В советском журнале «Веселые картинки», так вроде он назывался, однажды я увидел рисунок: мальчик в полосатой футболке стоял в кабине поезда и смотрел вдаль, держась за руль, или как эта штука называется у машинистов. Штурвал? Ну, в общем, пацан вел поезд. Художник изобразил его со спины, но так чтобы зритель мог видеть, куда он смотрит. Впереди были рельсы до горизонта, высоковольтные линии и еще что-то. Неважно. Рельсы и линии сходились в одной точке. Я тогда позавидовал пацану: вот эта профессия! Со временем желание стать машинистом прошло, но картинка осталась в памяти. Зато я понял, в чем заключалась мечта. В пути. Дело не в том, что я хотел стать машинистом или куда-то прийти. Такой цели не существовало. На самом деле я желал получить эту профессию лишь ради того, что бы стремиться вдаль, чтобы наяву пропустить через свое сердце ощущения дороги.

– Ну, ты и накрутил. Но тут дело не в мечте, а в смысле жизни.

– А у тебя какая мечта в детстве была?

– Свалить с этой планеты.

– Че, прям вот так? Взять и свалить?

– Я фантазировал в детстве, что являются пришельцы с другой планеты и предлагают мне, почему мне, не ясно, но предлагают полетать по другим мирам. И я соглашаюсь.

– А родители?

– Знаешь, в этих детских мечтах я о них не думал. Просто хотел летать в космосе на чужом корабле.

– Эскапизм, – выдал Андрей. – Ну, как? Замётено? Я про днюху. Не передумал?

– Нет, не передумал, – ответил Евгений, но в голосе прозвучало сомнение.

– Почему таким тоном?

– Мелькнула мысль: зачем?

– Не парься, я же сказал. Считай: я пригласил тебя по праву именинника. Кого хочу, того и зову. Вот так.

Евгений, кивнув в знак согласия, выразил на лице понимание, хотя на самом деле он ничего не понял. Андрея Мокшаева он знал шапочно. Он назвал его про себя: проходная персона, и в этом словосочетании не было уничижения. Андрей действительно являлся проходной персоной, потому как утром в начале всех пар они здоровались, затем прощались, но все это было ритуалом, правилом хорошего тона, который следует соблюсти – и все. Рукопожатиями ограничивалось знакомство.

– Короче, учебе конец. – Мокшаев ловко слез со стола. – Здравствуй лето тысяча девятьсот девяносто шестого года и сопутствующие ему неприятности или приятности. Уж как сложится. Увидимся.

После этих слов Мокшаев покинул аудиторию.

Парадная лестница, уже истертая тысячами ног, спускаясь, упиралась в тротуар, который дышал жаром. Он казался живым существом: серой змеей, застывшей под ногами, отчего дорожное покрытие представлялось враждебным по отношению к человеку. Назначение асфальта было именно в этом – создавать жар и духоту. «Нет ничего хуже города в дни жаркого лета, – решил Мокшаев, – ведь печет не только сверху – от солнца, но и снизу и с боков – от дорог и домов».

Он задержался наверху лестничного марша и бросил взгляд по сторонам и вниз. Тротуар шел вдоль неширокой дороги, по которой изредка проезжали машины тех, кто обычно либо учился, либо работал в колледже. За дорогой напротив учебного заведения находилось нечто вроде благоустроенной зеленой территории. Нельзя ее назвать парком, так как парк располагался левее (вот где можно спрятаться от зноя), но до него еще нужно было дойти: пересечь дорогу, повернуть налево и прошагать под палящим солнцем сто метров. А здесь недалеко, перейдя тротуар, окажешься в условном парке. На его территории стояли лавочки, росли редкие деревья и зеленые щетки кустарников в человеческий рост, а в центре – неработающий фонтан. Это «монументальное» строение Андрей никогда не видел работающим. Возможно, в советское время фонтан действовал. Почему бы и нет. За семьдесят шесть лет жизни колледжа такое могло случаться. «Интересно, – подумал Мокшаев, – а как бы фонтан выглядел в идеале?». Он представил работающий фонтан и с тоской почувствовал, что жара усилилась. В воображении Андрея плескалась и играла светом прохладная вода, а в реальности – пекло, а воды поблизости нет. Фонтан сух, и если и появлялась вода в нем, то только дождевая.

Мокшаев вспомнил старую байку.

Преподаватель попросил студента вытереть доску. Так как тряпка высохла, то студент вышел ее намочить. Преподаватель спохватился, ведь в колледже не было нигде воды. То ли ремонтные работы, то ли авария – неизвестно. Ни горячей воды. Ни холодной. Однако студент, довольно таки задержавшись, вернулся с мокрой тряпкой и вытер доску. Преподаватель спросил: «А где ты намочил тряпку? Воду же отключили». Начались смешки в аудитории. Ну, где студент мог добыть воды, как не из себя? Но оказалось, что он успел спуститься на первый этаж, выйти на улицу и добежать до фонтана, благо, что последние дни шли дожди. Студент вымыл и намочил тряпку в фонтане.

Мокшаев заметил трех человек на лавочке. Он сразу узнал троицу: Леха, Цыба и Кузя – они всегда ходили вместе. Андрей подошел к ним.

– Че как?

– Гуляем.

– Где?

– Андрюх, пошли с нами в парк. За компанию.

– Четвертый лишний.

– Угощаем. Не ломайся. У Кузи в пакете ноль семьдесят пять и закуска. Пошли. А? Еще есть ржаные хлопья.

– Хлопья? Ржаные? Сладкие?

– Да.

– Уломал.

– Молоток, – похвалил Кузя.

– Пошли, короче, – проговорил Цыба.

Отец Цыбы был художником: писал картины и продавал на Большой Покровке. Это было подработкой, а где еще работал его отец, Мокшаев не интересовался. Он бы и не поверил историям Цыбы – Цыба любил поболтать и приврать, язык-то без костей, – но однажды увидел, как тот рисует. Андрей, не искушенный в живописи, натюрморте и портрете, заценил рисунок карандашом. У Цыбы он получился как-то легко, быстро и изящно. Даже не поверилось, что человек способен на такое чудо, а это действительно волшебство – раз и готово. Несколько мановений кисти, пальцы которой держат карандаш. Карандаш Цыба держал в кулаке, а большой палец покоился на деревянном шестигранном стержне так, словно грифель был естественным продолжением пальца. После этого случая других доказательств не требовалось – Мокшаев поверил, что его отец художник.