Жанна Голубицкая - Тегеран-82. Побег

– Прямо как наша мама! – проявила я узнавание.

– Точно! – рассмеялся папа. – Однако женщины Есенина – и знаменитые, и знатные – все ему прощали, несмотря на то, что он их бросал, дебоширил, пил, гулял и дрался. Одна из его любовниц даже застрелилась на его могиле, оставив посмертную записку, что самое лучшее в ее жизни покоится на этом месте.

– А почему они все ему прощали? – задалась я вопросом.

– Думаю, это любовь, – ответил папа задумчиво. – А еще сила таланта.

Какое-то время мы шли молча.

Не знаю, о чем думал папа, но я размышляла о том, что и великие поэты, оказывается, нормальные земные люди. В их жизни присутствует все, что и у нас, простых смертных – несчастная любовь, как у меня с Грядкиным, безудержные банкеты, как у нас в бимарестане, разлуки, как у меня с Натиком, и даже драки – как у нас с бимарестанскими мальчишками. А ведь было время, когда мне казалось, что поэты и писатели, которых мы проходим в школе – это такие важные скучные дядьки, которые понаписали свои труды исключительно для того, чтобы мучить ими бедных школьников. И теперь сидят в своей хрестоматии, поджидая, когда их зададут выучить наизусть.

– Мне иногда кажется, что я какая-то помесь Есенина с шамаханской царицей из Туркмен-Сахры! – неожиданно заключила я, имея в виду, что события давно минувших дней, произошедшие в дальних краях, интересуют меня так живо, будто были вчера и непосредственно меня касались.

После этого заявления папа хохотал до самой майдан-е-Фирдоуси. А когда мы на нее вышли, сказал, что так оно и есть.

Площадь Фирдоуси, на которой я знала каждую чинару, за последнее время тоже неуловимо изменилась. Вроде «пейканчики» все так же весело бибикали на круговом движении и разносчики газет выводили свои гортанно-печальные трели: «Этела-ааааааа-ат-е-Энгелаб-э-Азади-йе-Джомхури-йе-Эслами-йе-Иран!» («Информация, революция, свобода, исламская республика Иран» – перс.). Но чего-то не хватало, что-то из облика прежней Фирдоуси исчезло, будто стерлось. То ли потому что над витринами свисали мрачные черные рулоны поднятой днем светомаскировки, то ли просто в воздухе висела тревога. Перед универмагом «Фирдоуси», словно табор, расположились на циновках мелкие торговцы. Разложив свои разнокалиберные товары прямо у себя под ногами, они клевали носами, лишь время от времени вскидывая голову и сонно зазывая случайных прохожих. Для элегантной Фирдоуси шахских времен такое было немыслимо. Только фруктово-овощные развалы, пекарни и сигаретно-газировочные киоски, как ни в чем не бывало, продолжали бойкую торговлю и ничем не отличались от себя прежних.

– Помнишь, какой нарядной была Фирдоуси, когда мы только приехали? – спросил папа, будто услышав мои мысли. – У тебя нос все время прилипал к стеклу в этом месте!

– Еще бы! – откликнулась я. – Какие здесь продавались кассеты!

Когда мы проезжали круговую развязку на площади Фирдоуси, мама все время требовала, чтобы я подняла стекло: движение тут замедлялось и уличные разносчики так и норовили влезть в окно машины аж по пояс и подвергнуть нашу маму риску «диких, неизлечимых инфекций». Но именно в этом месте мне и самой хотелось вылезти в окно по пояс: на Фирдоуси в числе прочих был большой музыкальный магазин, откуда всегда доносились самые модные мелодии. Музыку в этом магазине заводили при шахе и в первое время после него, но сейчас там стояла тишина, а на витрину опустились глухие ставни.

– Видишь, даже мы с тобой помним площадь Фирдоуси совсем другой, – сказал папа. – А представь, сколько всего помнят они? – папа обвел рукой деревья, высаженные по периметру площади. – Персы верят, что старые деревья, особенно чинары, обладают памятью. Вековые чинары запоминают не только события и людей, но даже способны «записывать» их эмоции.

– А как об этом узнали? – проявила я скептицизм. – Чинары же не могут говорить!

– Персы говорят, что если обнять древнюю чинару и постоять в тишине, человеку может открыться то, чего он сам раньше не знал, – ответил папа. – Но для этого, конечно, надо быть чувствительным и искренне хотеть принять информацию.

– Ой, как интересно! – восхитилась я, подбежала к ближайшей чинаре, крепко ее обняла и приложила ухо к ее теплому шершавому стволу.

Она стояла в круглой клумбе за низким металлическим заборчиком, на краю арыка. Еще некоторое время назад клумбы вокруг каждой чинары на Фирдоуси были ухоженными, круглый год зеленеющими ровными газончиками, а арыки весело бурлили прозрачной горной водой, омывая площадь со всех сторон. Теперь под чинарами и в пересохшем русле арыка валялся мусор.

– Ну, что она тебе там говорит? – полюбопытствовал папа.

– Жалуется, что под ней сто лет не убирались! – фыркнула я возмущенно, потому что как раз угодила ногой в чье-то недоеденное мороженое.

– Ну что делать, – засмеялся папа. – Она помнит и худшие времена. А ты знаешь, что именно отсюда, где мы сейчас с тобой стоим – с мейдана имени великого персидского поэта – начала свое роковое шествие разъяренная толпа, в итоге растерзавшая великого русского поэта? В истории Грибоедова и Персии вообще много роковых совпадений, предзнаменований и злой иронии судьбы.

– Неужели прямо отсюда?! – изумилась я, но тут же призвала на помощь навыки ориентирования по своей «путеводной» горе Точаль. – Впрочем, откуда же еще?! Самый ближний путь к посольству – через Фирдоуси.

– Откуда ближний? – поддел меня папа.

У меня-то в Тегеране было всего три ориентира – бимарестан-е-шоурави, сефарат-е-шоурави и Точаль. Но я не растерялась:

– Уверена, что откуда бы они ни шли, они шли по Каримхану!

– Чинара рассказала?! – подмигнул мне папа.

– Нет, просто все разъяренные толпы в Тегеране обычно ходят по Каримхану.

– А ведь верное же наблюдение! – согласился папа и захохотал.

– Интересно, а Грибоедову чинара рассказала, что против него замышляется?! – задумалась я. – Ведь наверняка он ходил прогуляться по Фирдоуси, все посольские тут гуляют.

– Возможно, и рассказала, – согласился папа задумчиво. – Недаром же всю недолгую вторую «командировку» его мучили нехорошие предчувствия. Миссия у него была незавидная – потребовать от Фатх-Али-шаха ускорить выплату контрибуций по Туркманчайскому договору. Денег в казне недоставало – что у персидского шаха, что у русского императора, из-за этого между странами нарастало напряжение. Но, несмотря на это, Грибоедова встретили в Тегеране настолько тепло, что это даже показалось ему странным (см. сноску-4 внизу). Придворные Фатх-Али-шаха были заняты лишь ублажением дорогого гостя: шахские визири старались превзойти друг друга в блестящих празднествах, угощениях и дарах русскому Посланнику и его свите. Куда бы ни ступала нога Грибоедова в Тегеране, везде устраивались пиры, иллюминации и фейерверки.