Анатолий Ехалов - Солнце на половицах

К началу коллективизации у Сергея Сергеевича Петухова было уже пятеро детей, две коровы, ухоженные поля, пасека. Но одна корова утонула в трясине на болоте, где пасли неколхозный скот, а вторую, Краснуху, зарезали на нужды колхоза на деревенском пруду.

Моей матери не было и пяти лет, она видела, как резали и разделывали кормилицу Краснуху. И еще она запомнила, как хохотали мужики, бросив к ногам девчонки большое окровавленное краснухино сердце, и она, ухватив его, плача от горя, потащила домой.

А горе и призрак голода уже стояли у ворот нового соснового дома. Сергей Сергеевич первым покинул Междуречье, уехал в Пречистенский лесхоз за заработком, став пролетарием, делал дошники – большие деревянные кадушки для закваски капусты для растущего рабочего класса.

У Марии Дмитриевны в колхозе не стало жизни… И она, заколотив новый, звонкий как колокол дом, собрав в узлы имущество, наняла лошадь и отправилась с детьми на железнодорожную станцию вслед за мужем.

И когда увидел он на перроне в Пречистом эту ораву, заплакал:

– Машенька, куда же я вас дену? Я же ведь в конюшне живу.

Пять лет, пока строился дом, семья жила в конюшне.

Вслед за старшей Марией уехали из бывшей Авнежской волости остальные Синицины, основав на станции Пречистое целый синицинский край.

Осталась лишь ветвь Половинкиных-Синициных, двоюродники моей бабки, из которых самый известный, живший в Молочном фронтовик, ученый, доктор наук Павел Анатольевич Половинкин, его помнят все выпускники Молочной академии, слушавшие его лекции по политэкономии.

Оставил в тридцатых Междуречье пахарь, плотник и столяр дядька Петя с семьей, дядька Паша с семьей, тетка Дуня опять же с семьей, тетка Фиса с семьей… Поехали двоюродники, троюродники… Сколько их пошло от корня Ивана Синицина, жившего в конце XVIII века в Авнежской волости прапрапредка…

Последним поднялся младший синицинский отпрыск Геннадий Дмитриевич. Он был инвалидом с детства, одна нога отставала в росте. Когда-то сестра Дуня, водившаяся с мальцом, оставила его на холодном лужке и заигралась. Генашка застудил ногу, и она стала отставать в росте. Поэтому и выбрал он профессию портного, шил деревенскому населению штаны, пиджаки, платья, кепки-восьмиклинки, полушубки…

Жили они с Дмитрием Сергеевичем одним хозяйством в деревне Наместове. Жили бобылями без женского пригляда. И вот однажды пришла к ним в избу нищенка с девчушкой. Накормили их, напоили, в суму пирога положили.

– А пошто ты с собой Шурку-то таскаешь? – спрашивает Дмитрий Сергеевич.

– Сирота она, – отвечает нищенка, – самой не прокормиться. Вот и вожу за собой.

– Оставляй девку нам, – говорит Дмитрий Сергеевич. – Мы прокормим. По хозяйству станет помогать, щи научим варить, корову доить… Подрастет, так Генашке невестой станет.

Оставили девку, Геннадий докормил ее до зрелого возраста, да и женился на ней. Девятерых детей на свет произвели…

Геннадий в Междуречье дольше всех продержался, но и он затосковал по родне, собрался в дорогу, купил крохотный домишко на станции и перевез семью.

Остался один Дмитрий Сергеевич, еще не решившийся оторваться от земли…

Бабушка моя частенько вспоминала Дмитрия Сергеевича. Мне представляется он великим тружеником.

Он приходил домой с поля, когда все уже спали. Садился на порог и принимался снимать сапоги. Да так и засыпал в одном сапоге у дверей с головой на пороге. А утром его уже не было, уходил затемно в поле.

Еду ему носили ребятишки, перекусит на меже и опять за труды.

…Я знаю, что прадед Дмитрий, преодолев верную сотню километров с коровой на поводу, пришел в новый дом к Марии Дмитриевне, где и провел последние дни своей жизни.

А корова та спасла в войну уже мою мать и ее братьев, когда Сергей Сергеевич Петухов сгинул в пучине войны…

Мы идем с бабушкой в гости. Она берет с собой кулечек колотого сахару и два чайных приборчика. Идем к бабке Анне, дальней родственнице, переселившейся из Междуречья на станцию.

Бабка Анна недавно ездила в Москву в гости к сыну, дослужившегося там до майора. И теперь все ждали ее рассказов о столичной жизни.

– Я, Аннушка, – заговорила моя бабушка, едва переступив порог, – чайку попить к тебе со своим сахарком, да и со своим приборчиком.

Большой, начищенный до золотого сияния самовар уже фырчал на столе. А в вазах были сушки и сухари, от которых исходил запах пряностей и ванили.

Вокруг стола, покрытого скатертью, стояли витые стулья, которые почему-то называли венскими.

– Это сынок подарил, – похвастала стульями бабка Анна. – И скатерку он, и стол. Вишь, у стола какие резаные ноги… Дорогущий. Уж он мне и не сказывал, сколь это богатство стоит, чтобы не расстраивать меня. Не люблю я деньгами по ветру сорить. Сидели бы и на лавках добро…

Бабка Анна усадила нас за стол и принялась потчевать городскими разносолами: булками с маслом и колбасой, конфетами «Мишка на Севере», «Петушиные гребешки» и «Раковые шейки». Я попробовал все, а фантики от конфет аккуратно сложил и спрятал в карман. Тогда было модным среди детей копить фантики и хвастать друг перед другом, кто какие конфеты пробовал.

– Так вот, приехала я в Москву, Митревна, – рассказывала тем временем бабка Анна. – Коля меня встретил у поезда. В фуражке, при погонах. Взял балеточку мою, а кошелку с луком я ему не доверила. Там еще бутылка самогона была ему в подарок. Такая ядреная получилась, я ее на хрену настаивала.

И вот, милая, выходим на площадь, надо в автобус садиться. А народу – пропасть, и все лезут. Коля меня подталкивает в двери-то. Вежливый, то одной дамочке уступит, то второй. И остался на остановке. А я еду. Рука с кошелкой у меня на воле оказалась. Двери захлопнулись, руку прищемило, а кошелка на воле. Так и едем.

– Ой, – кричу, – товарищ шофер! Котомку-то потеряю. Там ведь самогонка у меня, лук не так жалко, сколь самогонку. Руку ослобони.

Все только хохочут. Наконец, остановились, двери распахнулись, я вывалилась на улицу.

– Как, думаю, мне Кольку-то своего разыскать?

И самой не пропасть?

Вижу, народ куда-то прямо толпой повалил. Кумекаю, куда все, туда и я. Пока головой крутила – убежали, я догонять кинулась, и тут кто-то свистит и меня за плечо хватает…

Милиционер, вижу, с палочкой. Свисток на губе.

– Чего, говорю, тебе, мил человек? Потерял чего? Скотина у тебя какая убежала? Свистишь тут…

Он в лице изменился: «С вас штраф три рубля за переход улицы на красный свет…»

Мне стало досадно:

– Ох, ты, говорю, прохвост ты этакий. Три рубля ему!