Дарья Гребенщикова - Мона Ли. Часть первая

– Лева, умоляю, – Пал Палыч сделал кислое лицо, – так мы дойдем до клизм – я прошу прощения у дам! Разлей, а? Невзирая на утро?

Мона за время болезни превратилась буквально в щепочку, обугленную спичечку – ее прекрасные волосы сбились, а ручки были так худы, что, когда Мона подняла чашечку с какао, все буквально бросились – поддержать.

– Вы не пугайтесь, – сказала Мона Ли спокойно и разумно, – все в прошлом. Я ведь слышала всё, что вы говорили, когда сидели у меня в больнице. Особенно Лев Иосифович… по ночам рассказывал палатной сестре. Лёва густо зарделся:

– Я думал, что она в коме? В таких случаях никак не реагируют на внешние раздражители!

– Ох, Левушка, – Инга Львовна тоже не отказалась от рюмочки. – Ваши внешние раздражители приводят в состояние вибрации весь город Орск!

– Скажете тоже, – Лёва был окончательно смущен, – ну, вас послушать, я таки просто – Казанова! – Рассмеялись, расходились из-за стола неожиданно мирно расположенные, даже Вова не отправился на вокзал, а ограничился тем, что заказал межгород с Москвой.

В комнате Моны Ли раздернули шторы, открыли форточку, и Мона с наслаждением нюхала воздух, пахнущий первым снегом. Осторожно поднявшись, она подошла к окну и выставила в форточку руку – на ладонь садились снежинки, она подносила их ко рту, глотала растаявшую воду – и улыбалась.

Ни в какую школу, Мона Ли, конечно, не пошла. Пал Палыч в субботу был вызван к директрисе. Обширная толстая тетка с громовым голосом, бывшая надзирательница женской тюрьмы под Оренбургом (пару лет назад она была ранена на утренней поверке зечкой – заточенная ложка вошла ей в левый бок. Зечка пошла под вышку, а Анфиса Николаевна, потеряв селезенку, была направлена в народное образование. Дисциплина везде нужна, – сказали в райкоме партии, – а в школе даже больше, чем в тюрьме). В принципе, бабой она оказалась неплохой, выбила хорошие школьные обеды, организовала кружковую работу и подняла дисциплину на уровень недосягаемый.

– Пал Палыч, – директриса вертела на столе папку с синими тесемками, – вы нас-то поймите? На прошлых уроках, как учительница начнет читать, ну – текст любой, будь там слова «мама», «поезд», «вагон» – все. Истерика. И у всех девочек начиналась тут же. – Анфиса вздохнула, между зубов застряло мясное волокно из щей и теперь досаждало ей, – а потом это… кровь носом, обмороки. Такое горе. Я разве не понимаю? – Пал Палыч сидел на самом краешке казенного стула и теребил в руках шляпу – ту, свадебную.

– Но как же образование? – спросил он робко, – она же отстанет? Мы только две четверти смогли пройти…

– Прошли, прошли, – директриса развязала тесемки – вот. Неуд, уд, неуд, неуд – только по поведению «хорошо». Я её формально перевести не могу.

– Так что делать-то? – Пал Палыч слушал шум от беготни десятков пар ног в коридоре, – я же не могу ее сам учить?

– А мы на дому тоже не можем, – резко сказала Анфиса Николаевна, – у нас только к инвалидам ходят. Кто лежачий. Давайте я вам правду скажу – отправляйте вы её в «Лесную школу». Они там умеют работать с ущербными… простите, с больными, простите… ну, с психикой у нее не в порядке, – едва не плача сказала она, – вот, анам-нез, – прочла она по слогам.

– Вы её отчисляете? – Пал Палыч был не в силах терпеть эту муку.

– Да – твердо сказала директриса.

Дома, в парадной комнате, сидели за большим столом под старой лампой со стеклянными гранеными подвесками. Подвески были молочно-белые, а абажур лампы – зеленый, пупырчатый квадрат, подвешенный на цепях. Свет от лампы лился призрачный, как в майском лесу. По одну сторону стола сидел Пал Палыч с Ингой Львовной, по другую – Лёва с Танечкой. Вова был отправлен в магазин, Мона смотрела книжку в детской, узнавая картинки, будто здороваясь с ними.

– Я её в «Лесную школу» не отдам, – сказал Пал Палыч.

– Пашенька, – Инга Львовна вертела обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки, – а может быть, это не такая плохая мысль? Это же в лесу? Там воздух, наверняка там медицинский персонал, и учителя со специальным образованием, и все детки как бы проблемные, нет?

– Нет, – это уже Лёва сказал, – нет. Если бы вы знали, Инга Львовна! Я просто не хочу делать больно вашему сердцу. Скажу кратко – нет. Наблюдать Мону буду я, и чудесная новая докторша, педиатр чуткий, редкая умница.

– И красавица? – поддела Инга Львовна.

– Да, если хотите, и – красавица! – Лёва тут же вскинулся, – почему женщина непременно должна быть страшнее смертного греха? Возьмем, к примеру … – но Пал Палыч не дал Лёве продолжить:

– Давай по делу. Нужен кто-то в РайОНО, чтобы разрешили обучение на дому. До 4 класса программа не ахти, какая сложная, ну – наймем ей учительницу, мама обеспечит порядок, я имею в виду – режим, и прочее. Дома, среди своих, ее никто не посмеет обидеть, сказать дурное слово, да просто – толкнуть ненароком.

– Но, пап, – Танечка прислушивалась к дыханию спящего Кирюши, – ей же надо с детьми общаться, как она будет одна расти? В кружки, может быть?

– Да, вот, кстати, – поддержал Таню Лёва, – кружки – чудесно. Там другая атмосфера, и можно выбрать ей что-то музыкальное, или рисование? Обе стороны стола согласились.

Перешли на кухню. Пили чай, пришел подмороженный Вова, уехавший из Москвы в легкой куртке, принес торт. Позвали Мону Ли, за чаем сообщили решение семейного совета. К их великому удивлению, Мона Ли расплакалась.

– А как же мои подружки? А я люблю ходить в школу! Там вкусные булочки с маком! Я даже на продленку оставалась, ну, пап?

– Ты сейчас болеешь, – Пал Палыч шлепнул Мону Ли по спинке – сиди ровно! Нагоним потихоньку, а девочки к тебе в гости могут ходить.

– И чай пить? – Мона ловко усадила кремовую розу на ложечку.

– Конечно! и чай! и лимонад! И книжки читать! И в кино на мультики куплю тебе абонемент! И елку нарядим!

– Здорово, – сказала Танечка, – даже уезжать не хочется. Заплакал Кирюша.

– Иди, корми, – Вова зевнул, – лимонада ей. В Москву поедешь, будет тебе лимонад, и кофе с какавой!

В эту ночь спали все. Даже Лёва, которому постелили в детской, на раскладушке – спал.

Мона Ли видела во сне пологие холмы, поросшие светлым, прозрачным лесом. Упругие ручьи, сбегающие с них, сливались в широкую, полноводную реку. Слышался звон дальнего колокола, блеяли овечки, а женщина, в просторных одеждах, сидевшая у окна, смотрела вдаль, прислушиваясь к жизни, которая начиналась под ее сердцем.

А что жизнь? А жизнь, как поезд – идет себе, постукивая на стыках рельс, и вдруг кто-то неведомый рванет ручку «стоп-крана», и встанет поезд. И будет стоять – не дойдя даже до полустанка или разъезда, и будут беспокоиться пассажиры, и разбежится бригада, заболеет машинист, кончится уголь – и покажется, что и жизнь кончилась. А мимо будут проноситься поезда, мелькать лица пассажиров, а ветер будет поднимать пыль и песок… и вот, когда уже отчаянье охватит всех, подвезут уголь, вернется машинист, и поезд выпустит пар, и разбежится, и пойдет все веселее и веселее, и уже протянется за окном лента с деревнями, перелесками, и выйдет к переезду ошалевшая корова с бабкой, и проедет автобус, переваливаясь через ухабы, и почтальонша на велосипеде сунет письмо в почтовый ящик, висящий на заборе… С той ночи всё пошло неожиданно правильно, встало на свои места, и без запинки-задоринки выправилось то, что казалось, и исправить невозможно. Пал Палыч, оказав случайной посетительнице юридической консультации услугу по получению безвозвратно уходящего из рук наследства, вдруг получил выход на заведующую РайОНО – дама оказалась племянницей той, от которой зависела судьба Моны Ли. Дело было улажено буквально за пару дней, девочка получила разрешение учиться на дому, сдавать «экзамены» за четверть экстерном, и всего один звонок по бакелитовому телефону – номер был набран секретаршей из приемной, – и директриса школы, приседая так, что это ощущалось в кабинете высокого начальства, лепетала, отвечая на мягкое сопрано заведующей: