Владимир Степанов - Кочан

Мужик уже сидел, примяв высокую траву своим широким арбузным задом, смотрел в безоблачное голубое небо, крестился и громко благодарил Всевышнего:

– Господя! Уберёг мя от сатаны в волосьях псиных, бороду и мякоть членов, сберёг мя от окаянного! Господя! И сохранил в целости плоть задых моих и порты в полосу не драны мя! И живёхонек раб твой в зелёной травке пребывая, скотина шерстяная рядом оную пожирает те! Благодарствую тя, что ума дал православному, усмирити дьявола колбаскою домашнею, надоумил мя в края далёки взяти ея, нечисть усмиряти окаянную. Поглядь вниз! Жрёть супостат, и всё крошевом-крошевом окаянный. В праздной трапезе пребывает, бес кудлатый! Аки петушка сахарного лобызает, харя клыкастая!

Страха не было на его лице, из взлохмаченной головы катил пот, алый воротник рубахи потемнел от влаги, и последний градус, выпитой утром крепкой чачи, покинул буйную голову. Мужик сидел в траве одурманенный случившимся и растерянный.

Прочитав молитву «О здравии и спасении», перекрестился и медленно перевёл устремлённые в голубые небеса выпученные глаза на землю. Теперь, освобождённый от звериных «тисков» и имея, видимо, много претензий, он уставился на пса, который лежал в двух шагах, целиком занятый колбасным обрубком, крепко зажатым между лап.

Мужик не вставая дотянулся до картуза и начал усердно вытирать им, смачно пропитанную собачьими слюнями, чёрную бороду. Долгий процесс вытирания лохматой бороды сопровождался басистой тирадой недозволенной русской матерщины и оскорбительных слов в адрес дерзкого кавказского кобеля.

– Да разъетить твою-то суку-мать, паршивицу такую! И кобеля-отца твого разъетить-та тожа, с матерью вместе евоной! Пашто дьявол, пашто лик образный, господом данный мине, испоганил слюнью ядовитой, аки аспид скользучий? Нежель нюхом не ведаешь, кобелюка, хто по чину и сословию пред тобою сидить? Глумление над цилавеком православным, нехристь кавказская, что ни есть, а грехом большим явитца. В церкву бы тебя, в мою! Ты у мя с коленок дённо и нощно не вставал бы, етит-та твою та в душу. Господи, да прости за злы слова, неприемлемы языку православного, – бородатый спешно перекрестился и продолжил. – Да породы не той уродилси, не христианской. Разбойна порода и морда твоя, ни человечья, смерд клыкастый! Прости Господи…!

Вытирая о траву картуз, мужик не спешил вставать на ноги, он ещё не всё сказал:

– Пашто, слюнявая харя, браду мою испоганил? Аль не видишь, с миром к тябе пришёл, на карачки аж встал, пообщатси. Да ты, пастушье рыло, во смирении и полном послушании пребывать должон. Токмо, как погляжу, челюстями горазд хлопать, сучий сын! Эван, хозяин-то твой, в ступорной раскоряке прямь так и застыл, не дёрнетси аж, докель с тобой я тута вожуся. Гыыы… Напужали мы старого! Однак, погляжу я, вредный он у тебя, хозяин-то твой!

Если бы кавказец понимал те слова русского языка, что наговорил ему незнакомый мужик, лежать бы ему бездыханным за оскорбление старинного кавказского рода: за мать-суку, за отца-кобеля и двух паршивцев – деда с прадедом.

Пёс проглотил последний колбасный кусочек, аккуратно и не спеша облизал кончики лап, встал и уставился на неугомонного, матерящегося в траве мужика. Подошёл вплотную и два раза сильно поскрёб лапой по бочкообразному, почти круглому брюху сидящего. Мужик крепко прижал картуз к бороде.

– Чаво нать, окаянный? Брады не трожь! Ня дам!

Пёс ещё раз скребанул лапищей по брюху. Мужик понял, борода псу не нужна. Рука его полезла за пазуху и вытащила вторую половину колбасной коляски. Зажав крепко в кулаке, чтобы та чуть выглядывала из кулака, он поднёс её к морде пса.

Берды уселся рядом, уставив карие глаза в глаза мужика и передними зубами начал отщипывать пахучий остаток вкуснейшей подковы.

Никогда с таким огромным «зверем» не сидел чуть ли не в обнимку мужик. Он закинул картуз в траву, а левой рукой стал слегка поглаживать большую голову кобеля, потрепал осторожно густой загривок и снова гладил его широкий лоб своей широкой, тёплой ладонью.

Пёс, не познавший человеческой ласки, сейчас, даже не напряг ни один мускул, когда рука человека легла на его лоб. Он почувствовал тепло исходящее из мягкой, большой ладони этого незнакомого ему человека, которого минутой назад, он собирался придушить и оттащить в стадо, в шайку пятерых, наглых козлов, прижившихся с овцами.

Рука, лежащая на голове пса, источала незнакомое ему, особое, мягкое тепло, как луч солнца, пробившийся из серых облаков и полное доверие к этой тяжёлой и в тоже время ласковой руке. Свирепый кавказец уже не сомневался, что с рядом сидящим, можно не беспокоиться за своё стадо – он сидит с большим, добрым чабаном, только совсем не похожим на тех чабанов, с которыми встречался.

Две пары карих глаз в упор смотрели друг на друга, и, у каждого в их глазах, можно было видеть настоящую, неподдельную симпатию друг к дружке, симпатию человека и собаки!

– Итить пора! – тихо заговорил надолго умолкший мужик, вытирая о траву скользкий, в собачьих слюнях кулак. – Глядь! А хозяин-то твой, усё стоить, аки истукан. Кабы не обосралси сердешный, глядючи чаво туто вытворяли мы с тобою. Ей-ей в порты навалил грешный. Кады навалишь, акромя как по-другому, и никак стоять неможно, я знаю! У мине многие так стоять, кады бить кого собираюся.

Минуту сидел молча, поглаживая пса и о чём-то думая глядя на стоящего вдалеке хозяина.

– Ну, порать мине! Ярило-то, эван, за гору зайдёть вскоре. Твово через весь аул тащщить. Видать шибко яво заступорило. Срамота! Издалече так и обосратси! А к тябе я ишо прийду, сучий ты сын. Я не серчаю! Сам залупастый, забижал многих, а мине нихто! Ты первым будешь! А порты-то сухи мои, сухи порты и ненаволимши, как хозяин то твой. Гы…! А я вот сдюжил. Однак, уважаю таких я. Ну прощевай покеда, вскорости прийду я. Прощевай клыкастый!

Мужик тяжело поднимался с примятой, густой травы. Тело, ноги затекли от долгого сидения. Натянув измусоленный, мятый картуз на лохматую голову, направился в сторону аксакала, который так и не сдвинулся с места навстречу ему.

Пёс сидел и смотрел, как мужик, взяв хозяина под руку медленно вывел его на тропу, и они скрылись в горном кустарнике.

Проводив долгим взглядом гостя с хозяином, пёс направился к ручью. Он долго лакал ледяную воду и наблюдал, как наглый, старый козёл сунул рогами в круглый зад молодого барана. Передние ноги барана подломились, и он зарылся в траву. Козёл обошёл его и начал метать горохом помёт, прямо в его морду.

Солнце уходило за горы. Вся округа покрылась розовой пеленой: кустарник, трава, скалы и облака, нависшие над горами, все были в прозрачно-розовом одеянии. Скоро станет прохладно, и стадо отдохнёт от жаркого летнего дня.