Дарья Гребенщикова - Мона Ли. Часть вторая

– Мона, не переживай, снимем в лучшем виде, – шептал ей оператор, – а в финале он вообще на катере приплывет.

– А катер зачем? – глупо спросила Мона, – в сценарии же парусник, так красиво – я видела в Ялте такие.

– Парусник – это анахронизм, хотели на «Ракете», но очень шумно и волна большая. А катер хорошо. Тарахтит себе, и Верховский – в белом кителе. А ты будешь тоже в белом.

– С ума сойти, – сказала Мона, просто Снеговик и Снегурочка…

Верховский обласкал Мону опытным взглядом, картинно сдернул с плеча гитару, встал на одно колено, и запел, хрипло и страстно, как будто рвал связки – «милая! а ты услышь меня!» Мона всегда легко подхватывала игру, прошлась лебедушкой, сорвала резинку с хвостика, распустила волосы, тряхнула плечами, завела что-то «цыганское», и все, стоящие рядом, стали хлопать, создавая ритм, и вдруг явно послышался звон монист, звяканье браслетов, перестук каблучков, и Верховский все пел, уже что-то свое, а Мона Ли кружилась, и кто-то крикнул, – Мона! А у тебя же день рожденья сегодня! И веселье перешло в банкет, и весь вечер Верховский, не спуская с Моны глаз, пел, пел и пел. Целуя ее запястье, глядел в глаза, и у Моны все плыло перед глазами, и она видела только гриф гитары и пальцы, разговаривающие со струнами.

– Я влюбилась, – сказала себе Мона. – Ужас какой.

Мона сидела в своем номере и дрожала. Теперь она четко знала, что хочет одного – чтобы Верховский приплыл на чем угодно, хоть на лодке, хоть на матрасе, сюда, на берег, куда выходили окна гостиницы, и тогда она пойдет по морю, навстречу ему. А он на руки её поднимет, и они уплывут. Куда уплывут – неважно. Подальше отсюда. Архаров никакого сравнения с Верховским не выдержал. Мона Ли еще не могла понять настоящих причин, по которым женщина выбирает одного, или другого – но чутко ощущала, что в Верховском – сила, отчаянное бесстрашие и какая-то страшная рана – там, внутри.

Верховский все еще оставался в ресторане, но шальная мысль пульсировала, и он уже решил, что делать, и как.

– Послушай, – он жестом подманил офицера, – кавторанг?

– Так точно, Семён Ильич!

– Вот, друг, могу попросить? Как мужика, а?

– Конечно, Семён Ильич! Да что хотите! Рыбалку в нейтральных водах?

– Да нет, нет, – Верховский подмигнул, – понимаешь, дело такое… Кап-два слушал, улыбался, головой кивал:

– Да в лучшем виде! Мы ж для вас! Мы же в поход, когда, без ваших песен? Мы – никогда! Вы ж наш, родной!

– Ну, и славно, – Верховский наполнил стаканы, – быть тебе капраз, обещаю! И они выпили, и Верховский опять запел.

Уже утро полыхало, одуряюще щебетали птахи, пахло морем, соляркой и розами – и это было прекрасно. Верховский спросил, где его номер – поспать бы часок, устал с дороги, и администратор сама побежала за ключами, и шла впереди, волнуясь бедрами, и только толстая ковровая дорожка глушила стук каблучков.

– Вот, пожалуйста-пожалуйста, Семён Ильич, – прошу вас, вот, тут люкс! Вид на Набережную, а тут…

– Уйди, милая, – ласково сказал Верховский – видишь, мужик устал?

В номере ожил и зазвонил телефон, но Верховский трубку не брал. Звонили и стучали в дверь – он спал, не раздеваясь – откинув голову на диванную подушку и ветер с моря надувал прозрачные занавески. Только под вечер перелезли через балкон друзья, нагнавшие Верховского другим рейсом Аэрофлота, и опять началась бесконечная пьянка, и голос Верховского, вырвавшись из номера, гулял по набережной Гурзуфа. Под балконом уже собралась целая толпа, скандировали:

– Браво, Сёма! Сёма! Бис! Семён Ильич, дай про танки!

– Нет, Ордынку, Ордынку!

Верховский вышел, раскланялся:

– Вы уж, товарищи, не невольте. Петь буду, что МОЯ душа просит, а вы слушайте. И не шумите! (понизив голос) – а то меня выселят, сами понимаете!

Когда устал, попросил чаю покрепче, прилег.

– Сёма, – лучший дружок Игорек Первухин сел в ногах, – верно ли разведка донесла, что у тебя тут червонный интерес образовался? По части разбитого сердца?

– Верно, – Верховский закурил, – и еще как. Но скорее, в бубнах – молодая дама, девчоночка совсем, но, скажу тебе – ахнул. Заграницей таких не видел, даже в Италии, а уж там бабы – сам знаешь.

– Мне откуда знать? – вечный комик, царский шут, Игорёк – плечами пожал, – мы дальше Урюпинска ни ногой, у нас и по Союзу выбор – не успеть за десять жизней. А кто у нас новая люпофф?

– Да ты видал, я с ней в «Красных кораблях» сейчас снимаюсь, – Мона. Мона Ли.

– Поди, кисти Леонардо?

– Бери выше, Игорек, тут Брюллов, не иначе. Хороша…

– Я знаю её, – кто-то, оторвавшись от стола, подсел к ним. – Это Архарова Сашки подружка, но что-то у них никак, вон, говорили, он в Сочах с другой был, балерина какая-то, она с горы, что ли упала?

– Так зачем она на гору-то полезла, – изумился Верховский.

– «Диагональ» твою посмотрела, и полезла, – Игорек изобразил, как лезут в горы. – Сёма, пришло время шашлыка, концерт сворачиваем, нас ждут в хорошем месте.

– Да, идем, – отозвался Верховский, – а девочка, говоришь, Архарова? Ну, это мы отобьем, нам, по амурной части, в эСэСэСэРе равных нет, а, Игорёк?

– Тебе-то точно, – и они вышли из номера, где продолжал надрываться телефон.

Верховский с компанией дошел до местного ресторанчика с хорошей кухней – все переулочками, темными, чтобы не быть замеченным – устаю я от публики, – говорил он, – но от народа – никогда. Гурзуф в апреле – сказочная красота, если погода стоит, а она – стояла. Столики вынесли прямо на тротуар, пили хорошее вино, шашлык подавали вполне достойный, от стола к столу сновали, присаживаясь то там, то тут – и местные, и киношные, и отдыхающие. Красивые женщины в вечерних платьях и высоких прическах смотрели на Верховского во все глаза – да нет, некрасив, неказист даже! Но, попадая в его «поле», глаз не могли оторвать, сидели – как намагниченные. Стешко, в кожаном пиджаке, разомлевший от вина, покуривал лениво, стрелял по сторонам глазами, надо было с Верховским обсудить сцену, но Юрий Давидович Семёна побаивался – знал, тот не любит, если влезть поперек настроения.

– Кстати, Ильич, – Стешко щелкнул пальцами официанту, – повтори нам? – Мы послезавтра едем на Тарханкут, решили там снимать финал, с кораблем, уже с погранцами договорились, дадут нам катерок, задуем его революционным цветом, думаю, хорошо получится, но вот тут, в Ялте и «Беллинсгаузен» стоит, трехмачтовый, есть соблазн на паруса замахнуться, не знаю…

– Паруса – хорошо, – Верховский потер виски – голова болит, – паруса, это по душе. Паруса девочки любят. В этом – многое. Это ж крылья…

– Ильич, ты ж романтиком никогда не был, – Юрий Давидович прополоскал горло «Боржоми», ты уж, скорее циник и скептик.