Дарья Гребенщикова - Мона Ли. Часть вторая

– Что ты! – развеселился Игорёк, – у Семёна теперь романтическая любовь! Он даже свою пассию завтра будет покорять на подводной лодке! Всплывет, перископом пошарит – и с аквалангом выплывет, как дельфин! – Игорёк расхохотался, кривя рот, выкрикивая фальцетом, – чудо-юдо морское! Держите меня… покоритель глубин… Ихтиандр!

– Заткнись. – Верховский занес руку, как для удара. – Иногда бы так и врезал тебе, за язык твой поганый.

– А кого соблазнять будем, – Стешко поспешил перевести разговор, – главного администратора Интуриста? Или красотку отдыхающую?

– Мону он соблазнить хочет, – Игорёк злился, – любовь с первого раза. Девочка, конечно, с царского плеча, не поспоришь. Любить, так королеву, да, Сёма? – Стешко так резко поставил стакан на стол, что донышко отвалилось и вода разлилась по столу:

– Семён, ты что? Она ж девчонка совсем, ей четырнадцать лет! Какие субмарины, она ж несовершеннолетняя!

– Да ладно, – недоверчиво протянул Верховский, – она мне сказала, что ей восемнадцать – вот, на днях исполнилось. Какие четырнадцать, что я, пацан, по-твоему? Не отличу?

– Я тебе завтра ее свидетельство о рождении покажу, – Юрий Давидович положил салфетки на стол и смотрел, как они пропитывались водой, – она просто без отчима ездит, так, уладили с кадрами, она ж давно снимается. Так что ты… того, поаккуратнее, прости – прости! – Стешко поднял руки вверх, – просто потом скажешь, что же вы, гады, не предупредили. Она такая, странноватая, конечно.

– Убил! – Верховский дернул уголком рта, – нет, ну убил! Я ж всерьез! Жениться готов. Это же просто… юная Хэпбёрн, до чего же красива! Нет, ну, все равно придется – на катере, раз обещал сам себе. Буду ждать, а? Еще четыре года! Да я уж старик буду для нее. Убил, Юр, нет… впрочем, спасибо, что сказал, а то натворил бы делов, не сдержал бы себя – точно. Коньяку принеси, – Верховский ухватил официанта за полу пиджака, – ХОРОШЕГО. Понял?

– А как же, Семён Ильич! сделаем! Сей секунд…

Утром Мона Ли проснулась от ощущения необыкновенного счастья. Вчера кто-то постучал в дверь, и, пока она шла открывать – убежал, оставив огромный букет роз в ведре. Розы пахли так, как пахнет волшебная ночь, напоенная любовью. Мона вышла на балкон босиком, встала на цыпочки, потянулась – хорошо! Хорошо! По привычке поднесла к глазам Ки-Риня – тот был теплый, и светился золотисто-нефритовым, мягким светом. Мона смотрела на море, слушала, как оно разговаривает, набегая на берег, как плещутся волночки у пирса, как ходят чайки, и такая радость была разлита в этом апрельском утре, что хотелось петь и кричать. Мона на цыпочках прошла в комнату, долго умывалась, потом вдруг решила накрасить ресницы, что делала только на съемках, и села на кровати, скрестив ноги. Блеск,

– сказала она сама себе, просто неотразима! В это утро хотелось быть необыкновенной, и она в который раз представила себе лицо – Верховского. Она прекрасно понимала, ПОЧЕМУ он так смотрел на нее, и зачем спрашивал, сколько ей лет. Он влюбился! Влюбился! Вот! А ТОТ, у камина – говорил, что меня никто не будет любить! А меня – любят! И меня любит самый лучший мужчина на свете! Это от него розы, и он сегодня обещал целый день быть со мной. Наверное, в Ялту поедем, – Мона прошлепала к шкафу – что надеть? Чтобы – наповал. Пойду по набережной, и пусть все валятся направо и налево. И Верховский меня под ручку ведет. Вот так. Подумаешь, Архаров… я даже не взгляну на него теперь. Я и не думаю о нем. А мог бы меня поздравить! Ведь знал, что у меня вчера был день рождения, знал. Мона стала перебирать платья, стучать плечиками. В джинсах? Нет. Платье. Белое. Вот это, новое, индийское. Вот, точно! Мона вытащила пакет, открыла – легчайшая материя, с кружевными вставками, – сарафан с тонкими лямками, мини, едва прикрывающий попу, а поверх – кружевной, прозрачный, чуть до колен – жакет. Подхватила густые волосы белой широкой резинкой надо лбом, на запястья – браслеты, тонкие, серебряные, поющие, и греческие сандалии с ремешками. Покрутилась перед зеркалом – умереть – не встать! Даже духами – за ушками, на сгибе локтя, в ямочку – на шее. В номере все было вверх дном, но не заниматься же такой тоской, как уборка – сегодня? Мона услышала какое-то тарахтенье и шум на набережной, выглянула – и ахнула. К берегу шел катерок, ничего необычного, но на палубе выстроились строем матросики, а на носу в белом кителе, стоял Верховский, с гитарой и что-то пел, перекрикивая шум двигателей. Катер встал у пирса, и из динамиков стала слышна песня. Мона ахнула, и пулей вылетела из гостиницы, и все бежала, пересекая Набережную, и вылетела на пирс, и вот уже Верховский спустился по трапу, с огромным букетом белых роз и галантно подал ей руку, – простите, Мона, но все бригантины ушли в море…

Едва Мона ступила на сходни, Верховский сбежал, поднял её на руки. Со стороны выглядело так, будто разжалованный капитан корабля помогает подняться на борт чужой невесте. Все было как-то карикатурно, хотя и катерок был вполне себе новый, но так нелепы были матросики, и эти букетики роз, и музыка из репродуктора… впрочем, Мона Ли не видела ничего, она вся превратилась – в ожидание, будто несло ее – легчайшим бризом, туда – за горизонт, где уж точно все будет хорошо – как в сказке. Верховский распахнул перед ней дверь кают-компании, где был накрыт стол на двоих, с таким необходимым для сказки набором – шоколадные конфеты, апельсины, Шампанское в ведерке. И розы, розы, – всюду розы. Катерок запыхтел и отвалил от пирса, держа курс вдоль берега. Матросы деликатно рассеялись, репродуктор захлебнулся и умолк, стали слышны крики чаек и шум мотора. Верховский с Моной вышли на корму.

– Прохладно? – спросил он. Мона поежилась, Верховский накинул на нее китель. От кителя пахло дорогим одеколоном, табаком и чем-то таким, отчего у Моны застучало сердечко. Так они и стояли, глядя на волны, и берега разворачивали перед ними свою панораму – то скалы, то пляжи, то домики среди зелени, и это было действительно – волшебно. Мона ждала, что будет дальше, опыта свиданий у нее было маловато. Верховский понимал, что нужно что-то сказать, и все оттягивал момент – сказав, ему придется навсегда отказаться от этой дивной девушки, а Верховский был влюблен.

– Мо-на Ли-и, – протянул он, прижал ее к себе, стиснул больно ее плечо и ушел в кают-компанию. Разговор был коротким. – Зачем ты обманула меня, девочка?

– Я? – Мона села рядом с ним, – я? Я ничего. Я ничего такого…

– Почему женщины всегда врут про свой возраст? Ты делаешь себя старше, а потом начнешь врать, что ты моложе? – Верховский мял в пальцах сигарету. – Ты ж меня под монастырь бы подвела, сама понимаешь, я ж мужик, а не пацан, шутишь… Мона Ли заплакала. – Ну, ну, – он пальцем вытер ее слезинку, – я бы солгал тебе сейчас, мол, подожду, пока ты подрастешь, но с тобою нужно быть честным. Ждать не буду. Конечно, я разозлился на тебя, и, по-хорошему, вообще хотел улететь сегодня, а потом подумал – пусть у нас будет праздник, почему нет? Мы выпьем с тобой за счастье, которое может быть, а может – и не быть. Мы выпьем за надежды, которым суждено быть обманутыми, выпьем за любовь, которая, если честно – или ложь, или страдание, и никогда – радость.