Дарья Гребенщикова - Мона Ли. Часть вторая

– Но вы же любите меня? – Мона плакала беззвучно, – и я. Я. Я вас люблю. Я никого не любила никогда, а вас – люблю. Не бросайте меня, я знаю, вы исчезнете сразу, как мы вернемся обратно в Гурзуф. Я умру от горя!

– Мона, Мона, – Верховский откупорил Шампанское, налил бокал – Моне, себе плеснул коньяку из фляжки, – ничего с тобой не случится. Появится очередной Архаров, – Мона вздрогнула, – смазливый мальчик, задурит твою сказочно прекрасную головку, и ты забудешь про Семена Ильича Верховского, который, кстати! написал про тебя песню, – он достал гитару, кашлянул пару раз, и спел. И Мона поняла – если он уйдет, она действительно умрет.

Катерок встал напротив небольшой бухточки. В дверь кают-компании деликатно постучали.

– Да что там, – Верховский встал, открыл дверь, выглянул – что надо-то? Капитан голос понизил:

– Это, вы же говорили, насчет пристать? Вроде пикник хотели, вот – тут и пляжик, нет?

– Прости, друг, не до того, – Верховский махнул рукой, – сейчас, обожди … – Дверь закрыли. Верховский вернулся, сел, притянул плачущую Мону к себе, – ну, девочка моя, ну что ты? Ну вот – губки распухли, тушь потекла, ну? На кого мы похожи? Иди, умойся.

– Вы со мной говорите, как с маленькой девочкой! – Мона была в отчаянии, – ну я же взрослая, я чувствую, как взрослая, и мне больно! Понимаете, вы? Мне впервые в жизни больно так! Что вы мне все в глаза тычете этим Архаровым? Я-то тут при чем? Все вы знаете, что у меня с ним не было ничего такого и быть не может, все знаете, что он же бабник, и он гад такой, а все мне – вот, Архаровская, мол, идет. Я не жалости прошу, я просто вас полюбила. А вы…

– Мона, ну не рви ты мне сердце-то! – Верховский заорал так, что жилы вздулись на шее, – что я тебе дам? Что? Я женат-переженат, и баб на мне, как блох, и детей – вон, нарожали, я весь повязан по рукам-ногам, я ж пашу, как черт, и пью… как он же. Сама потом все проклянешь, не мучь ты меня! Верховский вышел на палубу, закурил, глядя на уютную бухточку с серебристым песочком, на камни, в кружевах волн, сплюнул в воду, выбросил, не докурив, сигарету, волосы взлохматил, крикнул в рубку, – вертай назад, праздник окончен, и пошел в кубрик, к матросам – и пил, пока катерок не ткнулся носом в гурзуфскую пристань. Вышли – и в разные стороны.

– Девушка, – матросик догнал Мону, держа охапку белых роз, – а цветочки куда? Вам в гостиницу?

– Да бросьте их в море, – Мона вырвала букет и швырнула его в воду, и облетевшие лепестки закачались на волнах среди радужных пятен мазута.

– Ну, друзья мои! – навстречу Верховскому бежал Стешко, – так дела не делают! Так кино не снимают! Вся группа вас ждет, Семён Ильич, сказали, вы натуру поехали смотреть, так уже времени? Давайте, вон, автобусы ждут. – Прости, Юр, – Верховский был мрачен, но вполне владел собой, – давай, конечно, только Игорьку скажи – пусть вещи из номера возьмет. Я со съемок – сразу, в Севастополь, там вояки обещали самолет в Москву. Давай, я быстро.

На Набережной стояли «Интуристовские» автобусы, съемочная группа сидела и на парапете, и на скамейках – пили теплое пиво из трехлитровых банок, кто-то требовал барабульку, оператор дулся в «дурака» с осветителями, артисты, заслуженные и два народных – картинно позировали среди цветущих кустов. Отдыхающие поочередно вставали между актерами, делая идиотски счастливые лица – один щелкал, потом – менялись.

– По коням, друзья, по коням! – Стешко перевернул козырьком назад жокейскую кепочку, и все засуетились, забегали, пересчитывая кофры с костюмами, аппаратурой и реквизитом, и, наконец, отправились – через Евпаторию, на Тарханкут. Мона, с тушью, растекшейся по лицу, в потерявшем свежесть индийском костюмчике, сидела у окна и кусала губы. По привычке она сжала Ки-Риня в кулаке – как он? Единорог был прохладный. Мона посмотрела на него – он не светился изнутри, вообще – был как неживой, игрушка на кожаном шнурке.

Непонятно почему, но вся группа как-то приуныла, уже никто не шутил, ехали, не обращая внимания на сказочной красоты закат, на то особое, свободное время, когда Крым цветет, и малолюдно, и все еще новехонькое – листва, цветы, море, воздух. Мона находилась в состоянии болевого шока. Признаться в любви ей пришлось в первый раз в жизни. И получить отказ. Она все перебирала свой разговор с Верховским, и ругала себя – зачем, зачем она ему сказала? Он просто не любит её, вот и всё. Ей не приходило в голову провести параллель с письмом Татьяны к Онегину, Мона не была – увы, хорошо образованной девушкой. Перед съемками она зубрила текст, после съемок нагоняла школьную программу, между тем и тем – предпочитала компании, рестораны, или – прогулки в одиночестве. Не было у нее ни привычки, ни потребности – читать. Кино – да, этого в ее головке хватало. Мона все теребила Ки-Риня, она так привыкла за год к тому, что он словно сообщает ей обо всем – и предупреждает, и защищает, и сочувствует – Ки-Ринь всегда был на ощупь – теплым. Сейчас – нет. Я потеряла свой дар, -думала Мона Ли, – я полюбила – и я теперь бессильна и беспомощна. Я стала обычной. Какой ужас… но ведь я именно этого и хотела? А теперь не хочу! Все равно меня никто не любит, все только лезут, и никто никогда меня – не любил. – Плакать сил не было, спать не хотелось, и обычное полузабытье не приходило к ней, и это вызывало усталость и раздражение, она не понимала – а как теперь жить-то?

Ночевали в Евпаторийском санатории, приехали поздно, еле добились остывшего ужина и бледного чая, все были буквально взвинчены – то и дело вспыхивали мелкие ссоры, и лишь далеко за полночь – уснули. Верховский с Игорьком и подобравшейся в Гурзуфе компании ночевал в частном доме, и там опять пили, и жарили шашлык, и пели, и пили…

Снимали утром, на рассвете, когда еще было прохладно. Тарханкут, плоское плато с выжженной солнцем травой, весною был отраднее глазу, чем летом. Разместились на самом мысу, быстро соорудили декорации, ждали корабль. Мона Ли абсолютно отрешенная, сидела между камней, обхватив колени руками и смотрела на море. Она наотрез отказалась переодеваться и осталась в своем вчера еще белом костюме. Волосы растрепались, вид у нее был диковатый. Единственное, чего добился режиссер – девочки-гримеры аккуратно сняли потеки туши и сделали ярче и четче губы, и чуть прошлись тоном, убирая темные круги под глазами. Мона сидела, терла в пальцах полынь, нюхала ее, горькую, остро-терпкую, и молчала. Корабль подошел вовремя, массовка высыпала на берег, – снимали на Атлеше, где потрясающие, живые, многослойные горы – плоские сверху, выветренные и размытые снизу морем. Мона, завидев корабль, сбросила с себя чужой пиджак, который ей кто-то набросил на плечи, и так и пошла по мелководью – в сарафанчике, и вода уже доходила выше колен, и ткань намокла, а она все шла, и оператор, снимавший ее проход с носа корабля, признался, что сам чуть не заплакал. Верховский должен был плыть к Моне на лодке, и лодка, заряженная, с гребцами, стояла наготове, но неожиданно он прыгнул с борта корабля и саженками поплыл – к Моне. Доплыв, он обнял ее, и целовал ее лицо, и она смотрела на него – и молчала. Они так и стояли в воде, пока Стешко не дал знак гребцам, и шлюпка медленно и плавно, так, что не было слышно даже, как погружаются весла в воду, подошла к стоявшим, и Верховский, подняв на руки Мону, усадил ее в шлюпку. Они стояли, обнявшись, и в шлюпке, пока та подходила к кораблю, но вдруг Мона, поцеловав Верховского в губы, развернулась – и прыгнула в море, и поплыла к берегу. А камера так и снимала его – одного, растерянного, с глазами, полными такой тоски и любви, что этот эпизод потом навсегда войдет в классику советского кино.