Алина Талалаева - ЯММА №4 (10)

валентин барановродился рано, но не сразу пришёл в себя. Полвека назад со стихами попал на областной конкурс «Одиннадцатиклассников», где получил первое место. Возомнив себя страшным поэтом, послал стихи в толстый журнал. Там ответили, что камерных стихов не печатают, нужно писать о достижениях социализма и о передовиках производства. С тех пор Валентин ненавидел передовиков производства и, заодно, марксизм – ленинизм, из-за которого позже бросил университет. Теперь приходит в себя.

александр кожинов – человек уже немолодой. Обладает строптивым характером, в меру умён. В восемнадцать лет написал свою первую книгу «Грубая земля», из-за которой прославился среди своих друзей. Начал публиковаться в советское время, но не приобрёл популярность. Александр долгое время входил в круг «неизвестных поэтов», позднее его выгнали за кривой стиль. Не женат, находится в активном поиске.

ева милославская – девочка, запертая в комнате с жёлтыми стенами. Снаружи что-то скребётся, видимо, оно и подкидывает листочки, чтобы было, на чём писать. Девочка родилась мёртвой, но вопреки всему начала дышать, расти и писать кривые буквы на мятых листочках. Карты таро предсказали ей великую миссию – стать сверхъестественным. Видимо, из-за этого её и пришлось спрятать.

мечтаний томных громкий звон

мой рассудок опалил —

так разрушаются надежды.

в тот вечер яркий,

когда всё небо залило

пахучей разедой и табаком.

когда люди кружились в танце

по разбитому стеклу

страстей, неясности и громких слов.

и хоть б один заблудившийся поэт

отразился в неведомой плоскости,

увидел свой давно избитый лик,

разглядел б в повсеместной затхлости

сладость смерти, увесистость горя и пару загоревшихся глаз.

но только я один, заброшенный пилигрим, очарованный странник, бродяга, забулдыга,

как ни называй,

смог увидеть обжигающий пот на паре юных тел, обрекающих себя

на что-то в том же духе,

что веет где хочет —

хоть меж листвы,

но что же

неужели мне, Эроту, человеку меж миров

и листвы,

опуститься в тот же пресловутый край,

раствориться в безобразном,

изнывающем теле.

так мутно небо, а взгляд ещё мутней,

так поднимем же бокалы

за всех уверенных в себе людей.

Литературу как таковую можно определить как вновь обретённое детство.

Ж. Батай

Мои пристрастия – самые сильные из известных человеку: сочинительство и ловля бабочек.

В. Набоков

Лето, солнечный полдень. Смелые яркие голоса за окном.

– Стас! Ста-а-ас!..

О, мне сильно жаль! Сегодня я не смогу выйти. Как обычно, я занят своими делами. Какие у меня дела? – возможно, спросите вы. Троп «возможно, спросите вы» – это такой типичный штамп, согласны? Он означает, что писателю лень придумывать ситуацию, чтобы незаметно ввести читателя в историю. Но раз уж вы спросили…

Мои дела очень просты: писать истории. Это тягостное и занудное занятие, но мне оно необходимо. Не то, чтобы я совсем не любил писать в принципе. Мне нравится составлять цепочки слов: излагать свои фантазии – как они текут в голове, когда слегка размытая мысль вьётся-вьётся, потом плавно перетекает в другую, а дальше они распадаются ещё на две… а потом и вовсе – концов не сыскать. Я восхищаюсь каждый раз процессом, а не результатом. Результат – это же труп! А процесс полон жизни и чувств!

– Ста-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…

Сюжет? Ну, если вы настаиваете, отвечу. Сюжет здесь неважен. Ведь он всегда один и тот же – более-менее – с незначительными вариациями. Сюжет – это мания, от которой пишущий старается избавиться, или, наоборот, культивирует, выращивает заботливо, как любимого с детства монстра.

Например, я сочиняю рассказы про маньяков. В жанре слэшера, – слышали о таком? Это вот, если в кино, то – фильмы про Фредди Крюгера, или «Крики», хотя «Крики», конечно, отстой для малолеток и клинических дебилов. Слэшеры, вообще, для дебилов. Тупые, предсказуемые сюжеты, персонажи-кретины, отсутствие смысла сверх фабулы, предельно плоские истории. Предельная тупость. Плоско, как твои сиськи, блядь!

Ну-ка, подбери свою миску!

Эй, а ты куда поползла! Вот, сейчас как дам тебе по рёбрам!

Ну-ка, обе! Марш в клетку!

О, мне сильно жаль! Сегодня я опять не смогу выйти. Как обычно, я занят своими делами. Четыре раза в сутки я сплю и вижу сны – кровавые, отвратительные сны. В них я кого-то убиваю. Потом пугаюсь этого, точнее, я пугаюсь вероятного возмездия. Оно не просто вероятное, оно, практически, неотвратимое. Ведь очень трудно замести следы убийства, если ты нанёс сорок ударов ножом, и сам весь в крови ублюдка или сучки, а дело происходит в переулке утром, и с высокой вероятностью хоть кто-то сейчас тут появится и увидит, что ты – я, – а может, всё-таки ты? – натворил.

«Ну-ка подбери свою миску!»

«Я подберу, я подберу, пожалуйста, я подберу, сейчас, сейчас…»

«Подбери, блядь, свою сраную миску!»

«Я подбираю, я подбираю… пожалуйста, пожалуйста, не надо… я уже подбираю…»

«Поставь сюда свою миску! Поставь сюда, я сказал, свою миску! Сейчас я в неё!..»

«Пожалуйста, пожалуйста… я почти подобрал, почти… ну я же почти подобрал!»

«Давай сюда свою миску!»

Четыре раза по два часа – сны. Слишком часто, чтобы отличать их от реальности. Мне так кажется. А кому – тебе, например, – нет, не кажется? Меня преследуют сны об одном и том же, но мне уже, вот, конкретно кажется, что это не просто сны, а какие-то важные видения, или откровения чего-то таинственного, возможно, божественного, или я просто способен видеть будущее. Будущее, которое весьма вероятно, которое уже подобралось ко мне так близко, что вот ещё столечко – на полногтя – и опутает меня своими липкими жгутами! И никуда мне от него уже будет не деться, не спастись!

Чтобы это будущее никогда не состоялось, я его описываю в своих историях. В действительности я не жестокий человек и чураюсь насилия, боюсь его, и садизм мне отвратителен. В этом я точно убеждён, но иррациональная сила влечёт меня, тащит куда-то, и кормит до отвала образами, не просто жестокими, но постыдными, в которых я стесняюсь признаться сам себе. Красочные, полные внутренней силы и безмятежного ликования видения, в которых я встречаю маньяка, потом сам им и оказываюсь непостижимо как, и этот маньяк за работой, и нельзя сказать, что она ему – мне? – тебе? – в тягость…