Алина Талалаева - ЯММА №4 (10)

Важно заголосили петухи, а по улочке уже вальяжно брели откормленные бурые и чёрно-белые коровы. Сонно потявкивали собаки, пастух же что-то бурчал себе под нос да изредка грозно присвистывал на какого-нибудь неугомонного телёнка.

– О, Любаня! – заприметил девушку. – Свою-то бурёнку выпускать будешь, аль нет?

Ухмыльнулся, на миг обнажив гнильё, сплюнул жёлтым в траву. Люба смущённо опустила голову: коровы у них не было. Имелись поросята и несколько растрёпанных кур, за которыми Люба ухаживала сама, так как маменька днём была занята на производстве, а по вечерам предпочитала гулянки, песни и всевозможных гостей… Пастух это знал и не упускал случая позубоскалить.

– А у меня Петька сегодня возвращается, – поделилась Люба своей радостью.

– Дембель уже, – понимающе кивнул пастух. – Это хорошо, что не спасовал. Армия жизни учит, да. Так что молодец, парняга.

И больше ничего не сказал, пошёл себе дальше.

Люба же присела на крыльце, зачарованно уставилась на рассвет. Вот она – истинная красота, отражённая в летнем утре. Таком чудесном и спокойном. Лучше могли быть только если вечера с Петей, когда гуляли вдали ото всех, разговаривали о всяком, обнимались и даже порой целовались… А незадолго до армии он сделал её женщиной. На чужом сеновале, среди жужжащих комаров и терпкого запаха скотины, под звуки гитары в соседнем дворе да грубого бабьего смеха. «Женюсь! – заявил тогда Петя. – Вот как вернуся, так сразу и свадьбу сыграем. Ты, главное, жди. И ни с кем другим не ходи!» Пустое: ни о ком другом Люба и не думала. Честно ждала положенные два года, хранила у сердца потускневшую фотокарточку, с остальными парнями была немногословна, а ночами представляла, как выдохнет томительно-сладостное «да», каким будет подвенечное платье и какое устроят празднование.

– Петенька, милый мой, – нашёптывала, словно заклинание, расчёсывая перед мутным зеркалом длинные русые волосы. Смотрела на себя в отражение, хмурилась. И вовсе не красавица. Самая заурядная. А ему вот понравилась. Недостойна его. Нет, совсем недостойна! Ему, вон, девку типа Маринки надо, или как Светка, чтобы груди побольше. Парни таких любят.

В душе, правда, радовалась, что именно её выбрал, а не этих всех.

– Интересно, а каково это – быть мамой?

Гладила плоский живот, даже подушку под сарафан запихивала. Но всё тайком, чтоб не дай бог маменька не увидела. А то ведь ещё чего подумает, скажет гадость какую-нибудь или просто рассмеётся.

«Дура ты у меня, – как-то раз выдала маменька. – На кой хуй ты ему сдалась? Он же с тобой, бестолочью, поиграется, да и вышвырнет к едрене фене. Знаю я всё. Ты мать-то слушай, мать и не такое повидала. Мужики – народ хитрожопый. Уж мне-то известно. Да-да. Взять хоть папашу твоего… – умолкла, злобно покусывая губу. – Ну, ответь-ка, выебли тебя уже, а? Выебли?» И Люба краснела: ну разве можно о подобном говорить? Да и вдруг права маменька?.. Нет, Петя не такой! Он ласковый, добрый… жениться вот обещал… «Ну чё? Выебли же, да? – продолжала допрашивать маменька, с прищуром посматривая на Любу. – По глазам твоим коровьим вижу, что выебли. И как, понравилось?» Люба и вовсе пунцовой становилась, утыкалась взглядом в пол и с трудом сдерживала слёзы. Почему маменька так груба? За что? Ведь она, Люба, ничего дурного не сделала. Ведь любит же она Петю… Другие девчонки вон уже вовсю с парнями шашни крутят, а некоторые ни по одному разу! Да и сама маменька…

Но спокойным ранним утром думать обо всём этом не хотелось. Ни о сплетнях из-за спины, ни о язвительных насмешках, ни о словах подвыпившей маменьки… И уж тем более о том, что прошлым летом сделал мерзавец Мишка…

Нет! Утро дарило надежду: с этого дня всё изменится, будет иначе. Счастье однажды уже улыбнулось – в тот день, когда она встретила Петю, – и обязательно улыбнётся вновь. А все эти разговоры… – злые языки, что с них взять? Господь рассудит.

Тут распахнулась входная дверь, и на крыльцо вывалился маменькин приятель. Скосившись на Любу, извлёк из кармана сильно заношенных брюк мятую пачку сигарет и долго чиркал зажигалкой. Но разыгравшийся ветер то и дело крал хиленький огонёк.

– Твою ж, сука, за ногу!

Люба старалась на него не смотреть – ещё увидит улыбку, обидится.

Всё-таки закурил.

– А ну-ка двинься, красавица.

Важно уселся рядом, пустил чётко очерченное колечко дыма.

– О-па! Глянь, как умею!

– Красиво, – тихо отозвалась Люба.

– То-то же. – Он с довольным видом почесал заросшее чёрными волосами брюхо. – Бля, ну и ненасытная ж у тя мамаша! Стока сил вчера высосала, аж ебаный в рот! Давненько так не потел, ага. До сих пор спина ноет, ноги не гнутся… – Оценивающе поглядел на Любу. – А ты как, подобными штуками не промышляешь?

– Какими такими штуками? – захлопала ресницами Люба.

– А-а… забей, короче. Это… Курнёшь?

– Я не курю.

– Умница, – похвалил мужик. – Баба курить не должна. А то от неё потом хуетой всякой разит. Противно, бля. Ну, ты понимаешь…

– Понимаю.

Он воровато оглянулся на дом.

– Слышь, а ты это… хошь женщиной тя сделаю?

Люба заалела, словно маков цвет.

– Что вы! Да ведь я же… да ведь как можно-то?!

– Э, крика-то не поднимай, – огрызнулся мужик. – Я от тя ниче не требую. Так, предложил. В этом деле, если чё, я поспособней всех твоих хахалей буду. Опыта хоть наберёшься… Впрочем, забудь. Ясно? Не говорил я ничего. И мамаше своей чтоб ни слова.

Швырнув окурок, он поднялся и, кряхтя, потянулся – так, что захрустели суставы. Ушёл обратно в дом.

– Вот вернётся сегодня Петька, и съеду я от вас! – буркнула Люба.

Затем встала, подобрала тлеющий окурок и, поморщившись, отнесла его к бочке с отходами. Практически тут же из дома послышался маменькин голос:

– Любка, кофейку нам сваргань!

– Уже иду!

И вот вся утренняя прелесть смазалась: мир пробудился, и гноящаяся повседневность хлынула в него со всех сторон…

Встречающих на перроне было немного. Так, местные торгашки, ожидавшие товар из города, да пара бабулек-сплетниц.

В лучшем своём платье, с трудом унимая прущую из груди радость, Люба упорно вглядывалась в даль, откуда вот-вот должен был показаться поезд. Солнце припекало, и даже птицы на какое-то время притихли, не иначе как ошалев от жары.

– Смотри-ка, дочурка шалавы местной пасёт кого-то…

Люба обернулась. Толстые бабы с вызовом уставились на неё. Их красные лица лоснились испариной, в глазах сгущалась злоба. Хотела было что-то им сказать, да, споткнувшись об эти враждебные взгляды, передумала.

– Хули пялишься? – гаркнула одна из торгашей. – Чужих разговоров послушать интересно, да?

– Извините, – ответила Люба и поспешила отвернуться.

Наконец вдали замаячил поезд, и сердце забилось учащённей. Но в тот момент, когда состав начал замедлять ход, возникло дурное предчувствие. Счастье было всего в паре минут, и оттого в него, почему-то, не верилось. Казалось, нет – не бывать этому! Не приедет сегодня Петя. Может, передумал и решил там остаться? Или… вдруг случилось чего?!