Ольга Шорина - Тетрадка с клоунами

Когда самоубийство честнее всего.

Юрий Шевчук,

«Предчувствие гражданской войны».

В дверь позвонили, и вошла Летова.

– Меня позвала твоя мать, – заявила она, – чтобы я тебя поругала за то, что ты неуспешна!

И села напротив меня, положив ногу на ногу, и стала рассказывать, чего она достигла в жизни за всё очень долгое время, пока мы не виделись.

А потом я пошла к ней домой, выслушивать дальнейшие оскорбления. Летова жила, как это ни странно, всё в той же самой квартире, только подъезд стал какой-то странный: его весь перестроили, сделав лестницу винтовой.

…Я проснулась, стараясь ничего не забыть. Я уже десять лет не жила в той квартире, куда ко мне пришла Летова, или как там её сейчас, а мать моя умерла пятнадцать зим назад. И она никогда не стала бы ей звонить!

В эту пятницу мама, зная, как я люблю всяческую канцелярию, принесла мне с работы три тетрадки: две большого формата, и ещё одну с голубями и клоунами на обложке: «Тетрадь для переоценки» (столовая № 2). Тетрадь для переоценки ценностей.

Вот в ней-то я и начинаю новый дневник, только жалко, что не новую жизнь.

«Ну, вот я и сменил тетрадь, но в делах моих особых перемен не произошло. Действительно, раньше, чем я смог начать новую страницу, прошло несколько недель без всяких событий, точно я замер на мёртвой точке».

Кобо Абэ, «Чужое лицо», «Белая тетрадь».

Минуло уже две недели, полмесяца тому ужасному разговору с Полиповой, а я так и не поговорила с Михаилом Викторовичем. Ну не бегает же он от меня!

Заметки на полях 20 лет спустя

Ещё как!

Run, run, run!

***

Я пришла в ВООП, как всегда, рано, а бухгалтер, по-видимому, был здесь с открытия. Значит, ему выдали ключ, и он приехал с петухами. Таких, как мы, никому не нужных людей, много, просто мы сидим по щелям, и нас не видно, а успешные сверкают, как солнце.

Евгений Григорьевич сидел, обратившись плешью к двери. Я сразу вспомнила Алексея Пешкова, как кузен Саша Яковов подговорил его наплевать убогому барину на лысину.

Сумасшедший бухгалтер жевал бутерброд с собственноручно посоленный рыбой. Ромашка ластилась к нему, а он гнусавил:

– Нет у меня для тебя ничего, дружок.

Жёлтое, как подсолнечное масло, октябрьское солнце, заползало в нашу каморку сквозь крону облысевшей липы. Ничегонеделание давило меня, и я встала, и, не попрощавшись, ушла.

Я поехала в Подлипки-Дачные, и обошла весь Завокзальный район, что у московской платформы. Улица Грабина, улица Павлова, старые дома-хрущёвки, и очень уютно.

Вернулась я часа в четыре дня. На Воронке встретила Янку. Такое часто бывало, только она возвращалась с учёбы, а я «скиталась», как противно выражается моя мама.

И мы уселись за доминошным столом в её дворе. Янка угостила меня маленьким жёлтым помидором и каким-то «полезным» витаминно-травяным чаем из термоса.

Она стала рассказывать о своих новых друзьях из Королёва, и ныть:

– Ну почему мы вынуждены в этом Щёлкове жить, когда там такие классные люди!

– Так купи там квартиру, и живи вместе со своими «классными людьми»!

– Ты что, смеёшься?!

– Нет. Вон Алкашка говорит: «Машину надо купить, чтобы в автобусах не толкаться!»

– Купить машину? Так просто?!!

– Да ей папа купит.

– А у нас сегодня занятий не было, – сказала Яна. – Поэтому мы ездили в гости к Катьке Иваси, – она болеет. Но она была нам не рада, у неё везде тараканы бегают…

Это был очень тёплый день, я – в своих тупоносых туфлях.

– Сейчас холодно в туфлях ходить, – заметила Янка.

– Ненавижу сапоги!

– Я тоже. Я зиму не люблю, потому что надо шапку надевать, пальто, сапоги. А сейчас я могу щегольнуть…

***

Заметки на полях 20 лет спустя:

«Мэри Стюарт всегда выглядит одинаково хорошо. Зимой одевается изящно, хотя остальных холод заставляет кутаться, обуваться в неуклюжие сапоги, чтобы преодолевать сугробы и не промочить ноги, обматываться шарфами и уродовать себя наушниками».

Даниэла Стил, «Ранчо».

Вот уж идиотская фраза из не менее идиотского американского любовного романа! Зачем леди из Нью-Йорка, с Пятой авеню или Сентрал-парка, «преодолевать сугробы»? У них что, машин нету?!!

***

Я сказала, что очень хочу попасть во Фрязино, давно там не была.

– Хочешь, поедем завтра, – неожиданно предложила Янка. – Мы с мамкой были там, в гостях у одной тётки, и мне просто понравилась одна улочка… погуляем там. Правда, с утра я хожу на импровизацию, но это недолго: с 10.30 до 11.30.

Вечером я передумываю и решаю поехать с Янкой в Мамонтовку, где живёт мой родной отец.

Сказано – сделано. На платформе Мамонтовская появился прозрачный киоск «Роспечати», где работал совсем молодой парень, а не бабушка какая-нибудь. Я деловито осмотрела его ассортимент, – «Московский комсомолец», «Мегаполис-экспресс», «Экспресс-газету», «Комсомольскую правду», «Мир новостей» и сказала критически:

– Плохие газеты!

– Да, жёлтые, – охотно поддержала меня Янка.

Конечно, я бывала на Мамонтовской и раньше, и знала дорогу к дому, но зайти никогда не решалась.

Увидев на одном из заборов табличку «Осторожно, злая собака!», Янка сказала:

– Надо было написать: «Осторожно, злая, как собака!»

Это она про свою мать, что ли?

На улице Мира, что сразу же за Кузнецким мостом, привели в порядок двухэтажный, ещё советский гастроном, покрасив его в бордовый и розовый.

– Давай зайдём!

И купила нам по вафельному стаканчику. Я не ожидала от неё такой щедрости.

Я провела Янку через «Автодор». Всё казалось мне здесь чудесным, даже два ветхих домика с окнами, вместо штор завешанных тряпками.

– Смотри, вон там – вражеский дом.

– Почему «вражеский»?

– Просто звучит. Ян, тебя здесь никто не знает, сходи, посмотри на окна: третий этаж, третий зелёный балкон с того края.

– Как странно, что я здесь! – удивилась Яна, как будто я увезла её на часок в Норвегию, в Угольные горы.

Подружка вернулась:

– Там окно открыто и такая музыка дурацкая: “Don’t speak me…”

– А на балконе ничего нет? Половики висят?

– Ничего там не висит, антенна одна – тут вот такая, а здесь – зигзагом. А ты заходить не будешь?

– Нет.

Рядом был какой-то завод, и прямо из земли торчала красная труба. И Янка полезла по ней просто как цирковая обезьянка в своих клетчатых брючках! И я очень за неё переживала, вдруг сорвётся? Что я тогда её матери скажу?

Но всё обошлось.

Поликлиника здесь убогая, деревянная. Мимо нас остановилась «Газель», откуда деловито спросили: