Владимир Черепкин - Близь и даль

Динго был к тому же ещё большой озорник и упрямец. Что он вытворял с одним из мальцов, охочим проехать на нём и как веселил при этом невольных зрителей оставалось в памяти у людей надолго.

А дело было так. Дошкольник Валька, друживший с извозчиками и привечаемый ими, имел в деревне, что в нескольких километрах поодаль, бабушку, которую очень любил. Иной раз, в конце рабочего дня, он приходил к конюшне и просил, у собравшихся здесь мужиков, лошадь, чтоб съездить к любимой бабушке.

Весёлый извозчик Юра, работающий с Динго, в отличие от всех своих коллег, никогда мальчугану не отказывал, но перед тем, как вручить тому вожжи, вынимал удила из конского рта и закреплял их под подбородком лошади. И Валька, деловито усевшись в сани, отправлялся в путь. Другая бы лошадь в таком случае, хоть и нехотя, но повиновалась бы вожжам, но Динго был не тем конём, чтобы слушаться любого ездока, тем более какого-то мальца. Прошагав несколько десятков метров и уяснив, что его хотят направить на междеревенскую дорогу, он, под матерные ругательства наездника и хохот наблюдающих это действо мужиков, поворачивал и шёл обратно к конюшне. Здесь был, конечно, шутливый и добрый смех, и Валька, впоследствии всё то вспоминая, сам смеялся над своими детскими поездками. – Коня всё же жалко, – говорил он, – после рабочего дня-то я его в дорогу посылал, и правильно, что он наотрез отказывался.

Хотя, стоит сказать, что зимой кони не очень-то утруждались: с санями им было легче ходить, нежели летом с колёсными телегами. Да к тому же зимой рабочий день не ахти какой длины, потому как темнеет очень рано.

А со временем, по мере насыщения колхоза техникой, работы у лошадей вообще стало меньше и возрастных особей старались по малому нагружать. При этом количество лошадей какое-то время сильно не сокращали. Так старые лошади стали большую часть времени проводить в конюшне. И лишь в моменты заготовки колхозниками сена для личного скота всех коней нагружали по полной программе.

О, это была настоящая трудовая горячка! Для мероприятия выделялись всего одни сутки, но обязательно в погожее время. И тогда конюшня начисто опустошалась. Разбирались все, имеющиеся там кони, разве что кроме совсем необъезженных, – самых молодых.

Целыми семьями взрослые люди ещё с вечера пускались на поиски мало-мальски пригодной для косьбы травы. Сделать это надо было ещё до темна, чтобы уже с чуть занявшимся рассветом приступить к заготовке. Искомый участок обычно находился где-то у края леса, или на лесной поляне, с приемлемыми для скота травами и где колхозное начальство побрезговало брать сено для коллективного хозяйства.

Срочно делался небольшой закос, дающий всем знать, что сей участок занят, «застолблён», чтобы какая-то другая семья не положила вдруг глаз на отысканный «лоскут» и приступали к короткому отдыху. А уже чуть свет, зардевшейся в небе, зари начинались косьбы.

А там, как сказал поэт: «Раззудись, плечо! Размахнись, рука!»

Косцы же говорили: «коси коса – пока роса, роса долой – и мы домой». А ещё говорили: «в людях не деньги, в копнах не сено». То есть надо держать его при себе. Да к тому же, надо быстро расстилать его и сушить, пока оно не сопрело. Сие делалось где-то уже близко от дома. И за несколько погожих дней высушив, время от времени вороша, переворачивая травяную массу, приступали к уборке её на свои дворы, на сеновалы – навесы под надёжной, непромокаемой крышей.

Попутно скажу, что той заготовки на всю зиму всё равно не хватало. Зимой сено подкупали в глубинных деревнях, куда ещё не сумел добраться строгий социалистический контроль и где люди могли запасаться тем благом с достатком и сверх достатка…

Но мы здесь несколько отвлеклись от жизни самих лошадей. Вернёмся же к ним. Надо сказать, что в быте коней, даже касаемо очень возрастных их особей, бывали часы немалой отрады. Сие возникало, когда в летние месяцы они отгонялись на ночь на относительную волю, на природу, – в так называемое «ночное».

В такие вечера мы с моим другом Толькой просились у конюха отогнать вместе с ним на ночлег табун. И порой нам это позволялось.

Помню, как в одну из первых таких гонок подо мной была та самая, пожилая кобыла Голубка, о необычном цвете которой я упоминал ранее.

Сёдел у нас не было и нам во время тех скачек приходилось всегда восседать непосредственно на лошадиных спинах.

Ох, и сколько же страхов я испытал тогда! При отъезде Голубка подо мной неожиданно стала взбрыкивать, или, как у нас говорили: «зверикать». Это, когда лошадь, радостно возбудившись, начинает скакать, подбрасывая вверх, то переднюю, то, особенно, заднюю часть своего тела, при этом резко виляя корпусом из стороны в сторону. Так вот, Голубка вдруг стала, как юная «зверикать», отрывая меня от своего буйного тела. Я, словно объезжающий молодого мустанга, ковбой, подбрасывался в воздух от её, ходящей ходуном, спины. Повода вырвались из рук, но каким-то чудом я удерживался, ухватясь за самые концы её длинной гривы и как не слетел при том наземь, одному Богу ведомо.

К счастью та катавасия длилась недолго. Вскоре Голубка успокоилась, и я уже без проблем продолжил на ней свой путь. А неким условием того её буйства, думаю, послужил мой маленький вес и рост, – мизерный даже для моего тогдашнего двенадцатилетнего возраста, – она просто не почувствовала на себе серьёзного седока…

Больше же мне помнится одна из поздних моих скачек, перед тем, как нашу конюшню закрыли, и значительно сокращённое в связи с этим поголовье наших лошадей перевели в конюшню соседней деревни.

В тот погожий вечер кони браво выскакивали из проёма конюшенных ворот и живо резвились на примыкающей к краю деревни, лужайке.

В деревню они обычно при выгоне не бегут – знают свою привычку, а здесь, на окраине всё огорожено. И место широкое, – есть, где разгуляться. Здесь животные не теряются, – заполняют луг своими безудержными скачками, да взбрыкиваниями, валяниями на траве.

Но мы не даём им здесь во-всю разгуляться, и скоро от деревни гоним по огороженному прогону вдаль.

Подо мной умная и послушная кобыла Тревога. Ей можно и не управлять, – она сама скачет так, чтобы где надо заворачивать резвящийся табун по нужному маршруту.

Путь наш мимо водокачки, свинарника, каких-то старых, неиспользуемых уже, построек. Справа дорога на одну из деревень. Но проход в заборе уже закрыт и табуну ход только к огороженному загону, называвшемуся у нас «гражеником». И кони устремляются туда, поднимая с просохшей, избитой копытами земли клубы взвивающейся над гривами пыли.

Мелькают по сторонам пегие, покосившиеся столбы и жерди старых заборов. Впереди – взлохмаченные гривы, колыхающиеся головы, спины, хвосты.