Александр Староторжский - Солнце, вино и поджаристый хлеб во Франции

…Самое интересное в работе папы заключалось в его посещении московских ресторанов, в которые попасть было невозможно. Всем невозможно, только не папе и его приятелям. Они приезжали после работы, в 12 часов ночи, в ресторан Националь, когда официально он был уже закрыт. И уверенно прикладывали к запертой стеклянной двери свои документы. Служащий в фуражке медленно подходил, читал, и сонное состояние его мгновенно покидало. Он робко улыбался, энергично гремел какими-то железками… Секунда, вторая… И папа с приятелями по хозяйски воцарялся в ресторане… Надолго. До пятого финала. Кружок избранных.

…Да! Папа очень любил ресторан ВТО (Театрального общества), в котором я провёл несколько лет вкусной, легкомысленной и веселойжизни, числясь хормейстером театра Оперетты. Я и сейчас очень тоскую по этому ресторану, очень известному, манящему и неприступному для обычной публики. Ресторана этого больше нет. Он таинственно сгорел в начале перестройки, вместе с шестью этажами этой знаменитой организации.

В 1954 году папа и мама разошлись. Папа изменил маме с Зоей. Это всех удивило: мама была очень красива, а Зоя- нет. Мама, как все красивые женщины, весело и самоуверенно считала, что женская красота, главная сила на земле. И поведение папы изумило её. Прошло много лет пока мама не поняла, что есть на земле вещи и посерьёзнее красоты. Папа прожил с Зоей всю жизнь, и очень любил её. Она его тоже.

Я, когда подрос, осторожно расспрашивал маму о её жизни с папой. Она рассказала вещи, которые меня очень удивили и огорчили. У папы, оказывается, были любовницы. Одна из них, однокурсница папы по Высшей Школе МВД, звонила маме, и издевательским тоном сообщала, что Володечка проснулся, оделся и поехал домой. Что пахнет он хорошими французскими духами. И что если мама о Володечку потрётся, то тоже будет хорошо пахнуть, а не так, как обычно. Бешенство однокурсницы понятно: любимый Володечка от моей мамы к ней не уходил, и поэтому она постоянно звонила, и портила маме жизнь, надеясь расколоть нашу семью.

Я спросил маму: «А ты изменяла папе?» Мама печально улыбнулась, и сказала: «Ну как ему не изменять?» И рассказала один случай, который, как ей казалось, в какой-то мере объяснял её право на измену.

1948 год. Бал в закрытом Доме МИДа. Стол потрясающий и публика ошеломляющая: среди гостей, несколько детей членов Политбюро и ЦК. Один из высокополётных парней, смеясь, подошёл к папе и сказал, что ходят слухи, что папа может за одну минуту выпить из горла бутылку коньяка. Папа, лихой и азартный, и уже капитально поддатый, сказал, что может. «Вовка!» – сказал парень, – «Если ты это сделаешь, я уговорю отца, отправить тебя вторым секретарём посольства во Францию! Покажешь там класс, этим говнюкам и педикам!» Папа сказал, что никакие посольства ему не нужны. Что он советский студент, и что он может просто по-товарищески показать, какой он мастер алкогольного процесса. Все засмеялись. Мама вздрогнула. Папа взял со стола бутылку коньяка (сбежался народ ещё), и ровно за минуту выпил её из горлышка. Крики, пение, аплодисменты. Но папа, вдруг, рухнул на стул рядом с мамой, и уснул, положив ей голову на плечо. Все рассмеялись, и разошлись. Начались танцы. Парень с друзьями унёс папу в сад, и положил там на скамейку. После этого он танцевал только с мамой. Так состоялась её первая измена. Ну, а потом вторая, и третья. От папы она не отставала…

…Ну, вернёмся в 1954 год. Вернулись. Мама с папой развелись, квартиру разменяли, получили по комнате в коммуналках, и занялись своими делами. А я попал в рай! К бабушке! Жила она с дедушкой, Иваном Емельяновичем, (дед не родной) на Фрунзенской набережной, в большом доме с башенкой. Больше я в Москве домов подобной архитектуры не встречал. Жильцы этого дома въехали в него год назад. Большинство из них были общественные тузы: министры, директора институтов, знаменитые артисты и писатели. Как в него попали мои бабушка и дедушка, непонятно. Потом, через много лет, я догадался: бабушка была любимой операционной сестрой генерал-полковника Вишневского, главного хирурга Советской армии. Он, наверное, и помог бабушке и дедушке переехать из коммуналки в эту шикарную квартиру. Генерал этот был человеком знаменитым, и очень влиятельным. Я, думаю, дедушку эта ситуация основательно покоробила, но он перенёс её мужественно, без выяснения отношений. Он был тактичный, ласковый, добрый армянин, и я его любил не меньше бабушки.

Во время войны он, в звании подполковника, руководил поездом- госпиталем, и там познакомился и сошелся с бабушкой. К Вишневскому бабушку назначили после войны.

С какой нежностью я вспоминаю это время, и моих ангелоподобных бабушку и дедушку! О, Господи, умоляю! Дай мне, пожалуйста, возможность еще раз хоть немного побыть вместе с ними!

Больше всего я любил болеть! Меня сразу укладывали в кровать и несли все, что меня радовало, восхищало, притягивало…. Какао, торт, кукурузу, макароны с зеленым сыром, чудесную ветчину, изумительный хлеб, швейцарский сыр и прочее. Ну что, прочее? Надо сказать: мед, варенье, сгущенку и вкусное лекарство от кашля, которое все ненавидели, а я очень любил за странный привкус.

Когда наступал вечер, и бабушка с дедушкой смотрели телевизор в другой комнате, я, больной и счастливый, осторожно вылезал из кровати, (предварительно притворившись спящим) и в белой ночной рубашке, тихо, медленно шел по теплому, блестящему, паркетному полу к темно- синему окну, разукрашенному зимними красивейшими узорами. Оно завораживало меня! Вечер, почти ночь, а оно все сияет! Сверкает белыми искрами, красными, золотыми, зелеными! Я мог часами стоять у окна и смотреть на этот радостный цветной спектакль, ожидая какого- нибудь чуда! Но часами не получалось. В комнату заглядывала бабушка, и, охнув, быстро укладывала меня обратно в кровать, запретив даже « высовывать нос»! Я не высовывал, под одеялом ел шоколад и крепко засыпал.

…Наступал Новый Год! Когда до праздника оставалось десять дней, приехал папа и привез высокую пушистую елку, сразу на всю квартиру запахшую хвоей. Он был одет в военную стеганую телогрейку, за широким армейским поясом у него был топор. Лицо было красное, обмороженное. Ни с кем не разговаривая, папа быстро установил ёлку, и бросив на меня один-единственный жесткий взгляд, ушёл. Разговаривать с ним никто не пытался, видимо, это было не принято.

…За пять дней до Нового года, мы с мамой ходили на ёлку во Дворец Съездов. Эта ёлка считалась одной из лучших. Помню огромный зал, богато украшенный всякой всячиной, увиденной мной впервые… Гигантскую ёлку, играющую разноцветными огнями… Весёлую музыку, радостный счастливый визг детей! Скакание зайцев, лисиц, медведей! Потрясающий бас Деда Мороза! Тоненькую, сверкающую красавицу Снегурочку! И главное! – подарок, собранный из редких конфет! Хорошо! Очень довольный, я подарил маме одну конфетку. Она меня поцеловала.