Андрей Баранов - Средневолжские хроники

Бабочка плавно, чтобы не уронить малыша, отрывается от цветка и взмывает в небо. От ощущения полёта сердце ухает в какую-то внутреннюю пустоту, но при этом совсем не страшно.

Он смотрит вниз и видит свой дом под шиферной крышей, маму над тазом мыльной пены у крыльца, мальчишек и девчонок, играющих в «ручеёк» в посадке. Видит лес за посадкой, Волгу за лесом, улицу, по которой, словно проворные муравьи, время от времени пробегают грузовики.

Улица бежит между небольшими домиками, утопающими в зелени садов. Он видит дома всех соседей, во дворах гуляют петухи и куры, собаки спят у своих собачьих будок, кошки греются на солнышке.

Сделав несколько кругов над улицей, бабочка опускается на ту же полянку, откуда начала свой полёт, садится на тот же цветок, Павлик аккуратно сползает с её спины и бежит к ничего не заметившим детям.

Мамы зовут обедать. Братья неохотно прекращают игру и направляются к дому. Павлик пытается рассказать, что с ним только что произошло, но они не верят ему и смеются.

Так он и не рассказал об этом случае никому: ни бабушке, ни отцу, ни матери. Всё равно не поверят!

В своём сыне Павел снова переживал себя-ребёнка. Он радовался вместе с ним, читая ему книжки на ночь или шурша опавшими листьями в осеннем парке. Вместе с сыном нетерпеливо ждал Деда Мороза и был счастлив даже больше сына, когда тот находил подброшенный Дедом Морозом подарок и с восторгом распаковывал его.

А однажды, когда Женьке было года четыре, он поразил отца совершенно недетским разговором, который Павел запомнил на всю жизнь и даже записал в свой дневник, чтобы не забыть.

Они с Женькой сидели на полу в их единственной полуподвальной комнате. За окнами густел вечер. Дрёма потихоньку пробиралась под веки, и вдруг ни с того ни с сего четырёхлетний Женя сказал:

– Пап, Бог не создавал солнца!

Павел удивился – с чего бы это у ребёнка такие философские проблемы?

– Кто же его создал? – шутливо спросил он, надеясь услышать в ответ какой-нибудь милый детский лепет.

– Оно само создалось, – серьёзно ответил малыш.

– Но ведь ты не присутствовал при этом и не можешь знать. Тебя же там не было!

– Моё сердце было, – возразил сын, а потом немного помолчал и вдруг добавил после паузы, – Сердце и дух.

– А что такое дух?

– Это воздух человека. Он у меня ещё раньше был, до того как я родился.

Павел решил не сдаваться и загнать-таки мальца в тупик:

– А когда ты умрёшь, куда дух денется?

– А он вместе со мной…

– Умрёт?

– Да. Он же из воздуха сделан. Он разрушится. Он же из воздуха сделан.

– Где ты этого наслушался? – не сдавался обескураженный родитель, но дальше услышал такое, что окончательно поставило его в тупик:

– Я сам знаю. Меня же дали другому человеку. В детстве я всё знал.

«Да, наверное, действительно в детстве мы всё знали, а потом забыли», – подумал Павел. А между тем сын безмятежно уснул. Утром он уже не помнил вечернего разговора. Да и в будущем никогда больше не вспоминал о нём.

Уже гораздо позднее Павел, размышляя, почему он был так счастлив в Питере, вывел формулу своего тогдашнего счастья: «Счастье – это когда дети маленькие».

Вспоминал ли он в это время о Римме? Иногда она приходила к нему в снах, и тогда он просыпался особенно счастливым и старался подольше сохранить ускользающее сновидение в своей памяти, но сон неизменно бледнел в течение дня, а потом и совсем забывался, через какое-то время возвращаясь вновь. Порой ему снилось, что он живёт не с Натой, а с Риммой, и что Женя их общий сын или Ксюша их общая дочь. Часто в снах они были братом и сестрой. Иногда снились какие-то другие, не рождённые дети.

Бывало, что воспоминания накатывали и во время бодрствования, особенно, когда он сидел, склонившись над очередным источником в зале Публичной библиотеки. Эти воспоминания врывались в тайные кладовые сознания помимо его воли и начинали хозяйничать там, не спрашивая его разрешения. Чаще всего он старался скорее прогнать этих незваных гостей, особо старательно сосредоточившись над цифрами или фактами из времён Гражданской войны, но иногда он давал непрошеным посетителям волю, и тогда они безнаказанно заполняли собой его мозг, а он часами сидел, забыв о диссертации, и смотрел неподвижным взглядом в окно на серое питерское небо, бронзовую Екатерину в окружении своих фаворитов, античные очертания Александринского театра.

Павел был верным мужем. Попав в свои двадцать два года в среду восемнадцатилетней молодёжи, он, безусловно, вызвал острый интерес со стороны однокурсниц. Девушки бросали на него быстрые весёлые взгляды, заговаривали на переменах, приглашали на молодёжные вечеринки, но он сразу же стал придерживаться в общении с ними определённых правил: не флиртовал, на личные темы не разговаривал, на студенческие тусовки не ходил. Его могли бы счесть высокомерным и провозгласить изгоем, но Павел с высоты возраста и жизненного опыта смог очертить своё место на курсе так, что все – и парни, и девчонки – воспринимали его как старшего брата или даже отца (его так и прозвали – «Батя») и шли к нему за советом не только с учебными вопросами, но и с жизненными проблемами.

Выдерживать амплуа «Бати» было нелегко. Вокруг ходили смазливые юные девушки с весёлыми глазами, манящими губами, тугими мячиками грудей, выпирающими из лёгких шифоновых блузок, и округлыми бёдрами, обтянутыми голубыми джинсами. Павел был нормальным молодым мужчиной и не мог всего этого не замечать, но он запретил себе смотреть на студенток как на возможных сексуальных партнёрш – и, надо сказать, смог выдержать этот запрет до самого выпуска. Девушки, со своей стороны, сделав несколько безуспешных попыток растопить сердце Бати, плюнули на это гиблое дело и окончательно признали за ним статус старшего товарища. Эта информация моментально распространялась и в среде новых первокурсниц, которые заполняли аудитории университета каждый учебный год.

Так и преодолел Павел пятилетний период своего повторного студенчества, занимаясь учёбой, углубляясь в научные изыскания по своей любимой теме и по-товарищески общаясь с однокурсниками и однокурсницами.

В аспирантские годы стало ещё легче оставаться верным мужем, поскольку общение между аспирантами было гораздо менее интенсивным, да и особо симпатичных аспиранток вокруг не оказалось.

Странно, что будучи таким верным, Павел делал исключение по отношению к Римме. Он почему-то не воспринимал своё чувство к ней как измену жене. Почему? Он и сам не смог бы ответить на этот вопрос. Возможно, потому что между ними «ничего не было»? Или потому что он устоял перед искушением и теперь мог честно смотреть Нате в глаза? А может быть, потому что Римма осталась в далёком средневолжском прошлом, которое ушло навсегда и уже никогда не возвратится?