Светлана Гершанова - Вольные хлеба

Александр Петрович не учил нас писать стихи, я до сих пор путаю литературоведческие термины. Он читал стихи наизусть, часами. Или приглашал друзей – прекрасных поэтов.

Это были такие же творческие встречи, которые проводил каждый из нас, только слушателями были тоже поэты, люди, которых Союз писателей признал профессионалами, приняв в свои ряды.

Наши снобы или вообще игнорировали такие семинары, или, как с Беллой Ахмадулиной, уходили демонстративно в перерыве между стихами. Она держалась скромно, читала стихи и провожала страдающими глазами уходивших. Как мне было стыдно и жалко её!

– Простите их, – извинился Межиров, – считают себя гениями. Но жизнь всех расставит по своим местам.

У меня всю жизнь было множество идей.

И я тут же начинала действовать! Я всегда была занята. Только заканчивалась одна придуманная мной затея, как новая захватывала меня целиком.

Очередной была серия радиопередач о ростовчанах – студентах Литинститута. Их оказалось немало, и на дневном отделении, и на вечернем, и на заочном. Я читала их стихи и прозу, сидела у них на семинарах, говорила с их преподавателями.

На очном отделении училась одна поэтесса из Каменска. Я сейчас думаю – поэтесса из Каменска? Не она ли выступила на секции поэзии, когда меня принимали в Союз писателей?

Тогда её руководитель, Ашот Гарнакерьян, который десять лет подряд писал отрицательные рецензии на мои сборники стихов, так и не увидевшие свет…

Он бросил с досадой в конце обсуждения:

– Все говорят – Светлана, Светлана! Кто-нибудь помнит наизусть хотя бы одно её стихотворение?

– Я помню, – сказала невысокая светленькая девушка.

– Кто вы, представьтесь.

– Поэтесса из Каменска. Я знаю наизусть стихотворение «Подарок».

И прочла! На этом обсуждение закончилось.

Но это сейчас я связала её и молодую поэтессу, с которой я познакомилась в институте. Странно, что только сейчас.

Она была очень талантливая, девочка совсем. Я читала и перечитывала её стихи, и думала – как здорово, я так не умею.

Стихи она писала совершенно в другой манере. Но для меня это не имело значения, главное, это были Стихи. В них, как в зеркале, отражалась её ранимая, смелая и беспомощная душа. Они, как полотна импрессионистов, помимо, поверх смысла, действовали на эмоции, вызывали ответное чувство.

Беленькая, небольшого росточка, вчерашняя школьница, и только когда поднимала на тебя умные, живые серые глаза, было понятно, откуда бралась взрывная экспрессия её стихов.

Я и сейчас помню две её строчки:

Она прислала на конкурс в Литературный институт тетрадку стихов, переписанную от руки, с цветами и бабочками из переводных картинок. Лев Ошанин принял её в свой семинар, разглядел, умница!

Я пошла на семинар, где обсуждались её стихи. Им руководил уже другой поэт, Василий Ефимович Субботин.

Что творилось в аудитории! Как кричали на неё эти мальчики и девочки, которые тоже писали неплохие стихи, наверно, если прошли строгий творческий конкурс.

Формализм – это было самое мягкое обвинение. Ни один человек не выступил в её защиту.

И руководитель семинара только улыбался и молчал.

Я была гостьей, но моё врождённое чувство справедливости…

– Ну что вы говорите! Я понимаю, её стихи слишком отличаются от тех, что пишите вы. От моих стихов они тоже отличаются, ну и что? Художника нужно судить по законам, которые он сам для себя устанавливает. У неё сейчас, например, голубой период, потом она станет писать другие стихи. Главное, чтобы это были Стихи! С большой буквы!

Надо сказать, тогда понятие «голубой» употреблялось в своём истинном, первоначальном смысле.

Это сейчас мой компьютер с негодованием подчёркивает красным в моих ранних стихах:

Она плакала, совсем как я, когда мою прозу ругали «катаевщиной».

Василий Ефимович почему-то соблюдал нейтралитет. Когда все разошлись, сказал:

– Они все считают себя гениями, спорить с ними бесполезно. Думаете, вы их убедили?

– Я бы смогла их убедить, если бы руководила семинаром. Но может, они задумаются, хоть один из них.

Летом я сделала о ней передачу на радио. Принесла её стихи в журнал «Дон». Даня Долинский, он тогда заведовал отделом поэзии, сказал:

– Когда ты перестанешь открывать таланты, у нас и открытые некуда девать!

А через восемь лет:

– Она у нас сейчас ведущая поэтесса!

– Она могла быть ею на столько лет раньше!

И в издательство принесла её стихи:

– Я помогу ей составить сборник, напишу предисловие.

Людмила, зав. редакции художественной литературы, посмотрела на меня выразительно. Я понимала, что она хотела сказать:

– Скажи спасибо, что мы тебе книжку выпустили!

В Союзе писателей не могли придумать, как ввести в какие-то рамки эту мою бурную деятельность. В конце концов, Борис Васильевич Изюмский сказал на собрании:

– Мы поручили эту работу Светлане, и она справилась.

Но по институту прошёл слух, что мне можно принести свои работы, и прозу, и стихи. Я прочту, и поговорю, и посоветую. Я перечитала несметное количество рукописей, не только своих земляков.

Легенды – живучая вещь! Через несколько лет в больнице я ждала, когда меня заберут на операцию. Она была назначена на десять утра, потом её перенесли на двенадцать, потом – на два часа.

Я вздрагивала, когда за дверью проезжала тележка – она проезжала каждую минуту, развозили обед по палатам. Я была, как натянутая струна. Муж вышел в коридор – посмотреть, не едут ли за мной. Вернулся растерянный:

– Там тебя спрашивают двое ребят.

Вошли, с гвоздиками:

– Нам сказали бывшие студенты Литинститута, чтобы мы разыскали вас в Москве.

– Приходите через несколько дней. Сейчас, буквально, меня заберут на операцию.

Выдержал в Москве один, и то несколько месяцев, грузчиком на мясокомбинате. Я тогда посоветовала ему найти поэтов, работающих в том же ключе, войти в их стаю. Но Москва не принимала чужаков. Сколько я встречала и встречаю талантов, которые так и не смогли пробиться к людям!

Легенды – непостижимая вещь, уже в новую квартиру в Москве ко мне приезжали поэты из Волгодонска, кто-то сказал там, что я помогаю волгодонцам! Чем я могла помочь, кроме чая и советов – никаких связей, никаких выходов на печатные издания я так и не приобрела. Ничего я не могла сделать – ни тогда, ни, тем более, сейчас, когда всё решают деньги.

Как бы ни ругали эпоху «застоя» – можно было принести действительно хорошие стихи или песню на радио, на телевиденье, на пластинку – их принимали!