Светлана Гершанова - Осколки детства

Папа отвёз куда-то приёмник, его надо было сдать. Хороший приёмник, с одним весёлым зелёным глазом, с ручками, которые можно было крутить и слушать, что хочешь, – голоса, музыку, чужую речь.

На долгие годы место между окнами займёт чёрная тарелка репродуктора, похожая на большой безглазый рот. Его нельзя было заставить говорить другим голосом или петь, он говорил, только когда сам хотел, и пел, когда хотел сам.

Его не выключали ни днём, ни ночью, и, когда он вещал, все обращались в слух. У меня тревожно замирало сердце. Почему? Ведь не понимала ничего! Наверно, тревога была разлита в доме, лежала на лицах взрослых и, как в зеркале, отражалась в моей душе.

Зачем напекли так много крендельков, целый мешок из вафельного полотенца с зелёными полосками по бокам? Почему нельзя взять с собой игрушки, раз уж мы уезжаем? И книжки нельзя, и шахматы? Хотя бы одну куклу Жанну – ту, что без головы!

– Нельзя.

Опять поворачивается калейдоскоп с моими осколками.

Весь дом вверх дном, папа уже уехал, и мы уезжаем, уезжаем!

Комната полна народу, чёрная тарелка говорит что-то громким торжественным голосом. Дедушка плачет, бабушка что-то говорит ему по-еврейски, сжимает руки и плачет, и мама не останавливает её, как обычно, чтобы не говорила по-еврейски при детях.

Наш состав грузится на запасных путях. Мама не выпускает Вовку из рук, бабушка в сотый раз пересчитывает вещи, тётя Рита смотрит куда-то вдаль своими прекрасными чёрными глазами. До меня никому нет дела.

Спрыгнула с высокого настила теплушки на гравий между путями и пошла вдоль вагонов. Наверно, я бросалась в глаза в этой толпе – этакая принцесса с золотыми локонами до плеч. Меня окликали:

– Девочка, ты куда?

– Где твоя мама? Ты не потерялась?

– Нет, не потерялась. Я ушла, потому что никому не нужна, только один Вовка и нужен. А я, может, есть хочу.

Всегда заставляли насильно, отбивалась, как могла, а тут захотела, видите ли! Так стыдно за свои выходки…

Меня посадили на шпалу, кто-то дал пирожок, чья-то мягкая рука провела по волосам. И тут я увидела бабушку – тонкие руки сжаты на груди, идёт и с отчаянием оглядывается вокруг.

– Бабушка!

– Лана, слава Богу! Как ты ушла, зачем? Мало нам горя?

– Я вам не нужна совсем, только Вовка!

– Пойдём, пойдём скорее. Мы все чуть с ума не сошли. Женщина, что гладила меня по волосам, убирает руку.

– Спасибо вам, – говорит ей бабушка.

В вагоне мне дают чай с крендельками из мешка с зелёными полосками, и мама смотрит на меня незнакомым потерянным взглядом.

Дорога… Иногда удаётся ускользнуть от бдительного ока взрослых и стать у приоткрытых дверей теплушки. Можно держаться за поперечную доску и вдыхать свежий ветер и смутное ощущение пьянящей новизны, когда мелькают поля, перелески, опять бескрайние южные поля.

– Света, сколько раз тебе повторять – не подходи к дверям! Так и хочет вывалиться! – Мамин голос звенит от возмущения. Это не сулит ничего хорошего, и я пробираюсь через узлы и чемоданы в дальний угол, где она сидит с Вовкой на руках.

Он тихий-тихий, его не слышно даже тогда, когда вся вагонная малышня начинает плакать, как по цепочке, один за другим.

А меня уже зовут Светой, наверно, потому, что папы с нами нет, это ему нравилось называть меня Ланочкой.

Дорога… Многочасовые стоянки на запасных путях, просто посреди степи. Мы ведь были самым несрочным грузом, самым неважным. На каждой станции взрослые и дети бежали с чайниками за кипятком. Мама отдавала Вовку бабушке и, строго взглянув на меня, убегала. Сердце моё сжималось от страха – вот сейчас мы тронемся, а мама останется.

Бывало, едва люди с чайниками успевали спрыгнуть на землю, состав оживал, начинал двигаться. И десятки рук тянулись из вагонов…

Основной едой были помидоры. К составу прицепили несколько платформ с ящиками, полными спелых, пыльных, тугих. Я умела съесть помидор так, что ни одна капля сока не попадала на платье. Первый и последний раз в жизни меня ставили в пример.

А поезд идёт, и я смотрю с безопасного расстояния, как мимо приоткрытой двери бегут деревья…

Мы живём в доме из старого красного кирпича, красные от ржавчины железные ступеньки на второй этаж, красноватый песок во дворе и немыслимая жара. Очень хочется пить, постоянно хочется пить. Никаких других мыслей и желаний. Взрослые твёрдо усвоили, что детям можно только кипячёную воду, особенно теперь, в войну, в дороге.

Большой красно-коричневый чайник или сейчас закипит, или сейчас остынет. Мама дует на воду в крышке от чайника, и она наконец у тебя в руках. Ты пьешь её, тёплую, большими жадными глотками, но через несколько минут снова хочется пить.

Я знала, настоящая вода в колонке во дворе, надо только спуститься по лестнице и напиться.

Ночью лежу и жду, пока все заснут. А комната огромная, несколько семей. Тихо встаю. Серый свет за окном, серый стакан рядом с чайником. Дверь приоткрыта «для воздуха». Набрасываю чёрную мамину шаль и спускаюсь к колонке.

Плоский кран открывается легко, и стакан наполняется водой, настоящей, живой, холодной. Выпиваю её залпом и возвращаюсь в комнату. Все спят. Стакан послушно, без звука, становится на место. Жажда кончилась.

Потом – пароход? Я не помню, тут опять мой калейдоскоп повернулся, и осколки сместились – что было раньше, что потом?

Пароход со своим пёстрым грузом болтается посреди Каспия уже несколько суток. Может, он давно потерял управление? Самолёты пролетают, кажется, над самыми нашими головами, и короткие трескучие очереди рвут воздух. Бомбы падают почти у борта. Вода поднимается до неба и рушится на палубу.

Мама сразу ложилась сверху, старалась закрыть собой всех – Вовку, меня, бабушку. Пароход нещадно качало, бабушка стонала и не узнавала никого, Вовик рвал и плакал. Я видела прозрачную тёмно-зелёную волну с белоснежной пеной на гребне, потом не видела ничего.

А когда открывала глаза – опять волны, небо качается, палуба качается, и мама, держась за стены и поручни, несёт воду Вовке, бабушке или мне. И лицо у неё зеленоватое, как вода в море.

Нет, мама говорит, что пароход был гораздо позже.

Грозный. Несколько месяцев, огромный кусок почти нормальной человеческой жизни, хотя и не похожей на жизнь до войны. Добрый город, скольких он приютил и обогрел в ту военную зиму!

И приехал папа, папа! Мне ещё дано было подышать с ним одним воздухом, строить замок из снега, кто бы придумал такое чудо, настоящий замок с цветными круглыми окнами?

Папа налил воду в тарелки и развёл в них краску, в одной красную, в другой синюю и в третьей зелёную, и вынес на мороз.

– Тарелки полопаются, – сердилась мама.

– Детям нужны праздники, особенно сейчас.

Тарелки не лопались, и утром папа вставлял в снежную башню разноцветные сверкающие круги. У нас с Вовкой просто захватывало дух!