Дара Преображенская - И небеса однажды кончаются

Они хрупкие и нежные, как Природа».

– Лилиан, принеси кувшин с водой и бинты, у Вашей матушки начинаются схватки.

У меня перехватывает дыхание, слово «схватки» рождает в моей голове массу ассоциаций. Из спальни доносятся стоны. Сначала они приглушённые, затем нарастают, хочется даже заткнуть уши. В спальне мама, и она кричит, значит, ей плохо.

В каждом из нас живёт страх. Когда мы видим опасность, которой подвергается другой человек, то первым порывом бывает сжаться в комок и не высовываться, а не кинуться на помощь. Это потом, спустя какое-то время, мы начинаем по-иному оценивать ситуацию, убеждаем себя, что так нехорошо, что нельзя сидеть в своей собственной норе, наблюдая за тем, как другой человек попал в беду.

Я опираюсь на перила, сажусь на ступеньку лестницы, ведущей наверх, где находится спальня родителей. Мне не по себе, я вся дрожу.

– Лилиан! Скорее!

Мне кажется, что рядом со мной никого нет, но я совсем не замечаю, как ко мне подходит Бертран с кувшином и полотенцем. Бертрану шестнадцать лет. Это – мечтательный кудрявый юноша с удивительно живыми зелёными глазами, увлекающийся Монтенем и любящий приходить к нам в дом, а ещё больше любящий мою сестру Сесилию. Наверное, Сесилия тоже от него без ума, или просто делает вид, что он ей безразличен.

– Лилиан!

Бертран протягивает мне свою ношу.

– Не бойся. Возьми это и отнеси в спальню. Я бы сделал всё за тебя, но мне туда нельзя.

Совсем не замечаю, как прижимаюсь к Бертрану от переполнивших меня чувств, но он воспринимает это вполне нормально.

– Там будет много крови.

– А ты закрой глаза или сильно зажмурься.

– Нет-нет! Моя мамочка умирает! Как же я могу зажмуриться и думать, что ничего не происходит?

Бертран ласково треплет меня по плечу. Он чувствует себя взрослым, способным успокоить беззащитного человека. Он улыбается, показывая свои белые зубы, в его прекрасных зелёных глазах загорелся огонёк.

– Твоя мама не умирает. Она ждёт появления твоего братика или сестрёнки. Ты никогда ничего не слышала об этом?

Я мотаю головой.

– Никогда.

– И даже в школе при монастыре Святого Франциска?

– Даже в школе.

– Когда-нибудь ты узнаешь намного больше, чем тебе известно, а теперь иди.

Я беру кувшин, полотенце, поднимаюсь по ступенькам, дрожащей рукой дёргаю ручку двери, чтобы войти внутрь.

В спальне темно, хотя горит единственная керосиновая лампа и несколько свечей, наши служанки Августина и Нина суетятся возле маминой кровати. Я делаю попытку зажмуриться, как советовал Бертран, но у меня ничего не выходит, потому что мне друг становится любопытно. Искажённое болью лицо мамы мелькает среди вороха подушек, Нина протирает ей лоб, даёт ей напиться и проговаривает:

– Тужьтесь, тужьтесь, госпожа. Молли побежала за доктором Луи, скоро они придут.

Не успеваю я дослушать до конца, как ко мне подходит Августина, берёт из моих рук кувшин и полотенце.

– Лилиан, уходите, – говорит она.

Я знаю, она тоже испытывает страх, но старается скрыть своё состояние. Так поступают всегда, когда взрослые осознают лежащий на их плечах груз ответственности, и Августина не является исключением.

Мне вдруг становится так жутко, так одиноко, что я иду в гостиную и бросаюсь на диван, комок рыданий подкатывает к моему горлу и застревает в нём.

Кто-то осторожно подходит ко мне сзади и касается моих волос. Это вновь Бертран с томиком Монтеня за пазухой.

– Что с тобой, Лили?

– Моя мамочка умирает. Ей плохо, очень плохо, я сама видела.

– Не волнуйся, сейчас придёт доктор и поможет ей.

Я настолько поглощена своим горем, что не слышу, как раздаётся звонок. Он громкий, пронзительный вроде множества колокольчиков в закрытом пространстве. Бертран идёт к двери, открывает, слышатся голоса, шаги, затем всё стихает.

– Кто это был?

Бертран смотрит на меня.

– Кто это был, Бертран?

– Доктор Луи и Молли. Они уже поднялись наверх.

Через какие-то десять минут громкий оглушительный детский крик разносится по всему нашему дому. Да, точно также кричат младенцы, появившиеся в одночасье на свет божий.

Откуда-то появляются Роза и Сесилия, они бегут в спальню, снова воцаряется суета и беспокойство, а я наблюдаю за всем этим как бы со стороны. Из дверей спальни показывается доктор Луи, он немного взъерошен, пот каплями блестит на его лбу. Вслед за ним выходит Нина в забрызганном кровью переднике. Она ведёт его в столовую, чтобы угостить жидким шоколадом и ликёром.

Я слышу, как моя старшая сестра Роза на ходу спрашивает доктора:

– Простите, господин Луи, кто родился?

– Девочка. Мадемуазель Роза, у Вас теперь есть ещё одна младшая сестрёнка.

Бертран как ни в чём не бывало подмигивает мне:

– Вот видишь, я же говорил, что всё будет в порядке.

– Только па поскорее бы возвратился из Германии, – говорю я, мне становится как-то легко, свободно, будто со спины сброшен тяжёлый груз. Я тоже беззаботно улыбаюсь в ответ на улыбку Бертрана.

– Знаешь, говорят, что будет война, а твой отец дипломат.

– Война?

– С Германией.

– Ты врёшь, никакой войны не будет. Если па задержится хоть на неделю, то цветочники не получат новых партий роз, хризантем и гладиолусов, и потом нужно за оранжереями присматривать. А через месяц Морис отвезёт меня в школу.

– Я, пожалуй, пойду. Вряд ли Сесилия сегодня выйдет ко мне, она занята совсем другим.

Бертран кладёт на диван книгу.

– Передай ей это. Она просила.

Книга в глянцевой обложке, от неё пахнет какими-то приятными духами. Я открываю её на первой странице, внимательно изучаю рисунок: на нём изображена молодая девушка в сиреневом платье и соломенной шляпке с цветами, протягивающая руки к небу.

– Неужели Сесилия тоже любит Монтеня?

Бертран пожимает плечами:

– Не знаю. Я надеюсь, что ей понравился предыдущий роман.

Он уходит, практически никем не замеченный, а я спешу в спальню, чтобы увидеть новорождённую.

Августина бережно передаёт мне завёрнутую с пелёнки сестру. У неё маленькие руки, на голове появился тёмный пушок волос. Я изучаю её лицо, бархатистую кожу, смотрю в бездонные голубые глаза, которые напоминают ясное небо, только что виденное мной в книге Бертрана. Что-то не так. Совсем не так.

– Августина, она слепая, – говорю я очень тихо, но никто не слышит мой голос.

…Её назвали Бертой в честь святой Берты, когда-то пострадавшей за веру. Она лежала в колыбели в детской и не издавала ни единого звука, не плакала, не заливалась рёвом, как это делают все младенцы, когда хотят, чтобы их покормили. Она просто лежала и молчала, а Роза, Сесилия, я и Августина иногда заглядывали к ней, укачивали или несли к матери для очередного кормления. Тогда она упиралась в её грудь своей маленькой ручонкой и начинала с аппетитом поглощать молоко.