Дара Преображенская - Рассказы

Юноша поклонился, на нём были красивые одежды, какие он надевал, лишь, в редких случаях.

Максимиан внимательно оглядел юного лекаря.

– Так ты и есть тот самый талантливый целитель, и имя твоё Пантолеон из Никомидии?

– Моё имя Пантелеймон.

Лицо императора выразило удивление.

– Пантелеймон значит всемилостивый. Ты изменил своё имя?

– Да.

Максимиан усмехнулся:

– Что ж, оно больше подходит тебе. Слышал я, что ты целишь всех, обратившихся к тебе: и богатых, и бедных. Так ли это?

– Да.

– Правда ли то, что совершаются чудеса, и больные в один раз становятся здоровыми?

– Если так говорят, значит, это правда.

– Ну что ж, в моей империи нужен такой лекарь. Слышал я, также, что ты собираешься вновь в Никомидию. Чем же вызвана такая спешность, если бы я мог даже оставить тебя при дворе?

– Отец мой умер, и я должен достойно похоронить его.

– Похвальное стремление. Я отпускаю тебя на несколько дней, а, также, даю время на разговор с управляющим, ибо вслед за этим ты переберёшься в Рим и будешь жить при моём дворе.

Максимиан дал знак, что удовлетворён, и Пантелеймон отошёл, смешавшись с остальными придворными.

После этого присутствующие пошли трапезничать, ибо отмечался праздник Венеры. Столы были украшены виноградом, всевозможными фруктами и дорогими винами из Греции. Максимиан возглавлял шествие, подозвал церемониймейстера и шепнул ему:

– Пригласи танцоров.

При первом взгляде на город ему показалось, что он изменился; быть может, стал каким-то пустым, словно из него вытащили душу. Солнце ослепительно сияло, создавая дикие тени, и дома местной знати, а также, мелких лавочников утопали в них.

Долго стоял Пантелеймон возле ограды дома с кипарисами. Нет, он не видел прекрасных фресок с ангелами и богинями, которые вдохновляли поэтов и живописцев; он смотрел на двери, из которых могла появиться прекрасная нимфа, но она не появлялась.

Вдруг облако пыли поднялось над улицей, послышался хохот и нежный голосок. Красавица – гетера выпорхнула из колесницы, за ней какой-то молодой человек, который крепко держал её за руки. На ней был красный хитон с позолоченным поясом вокруг талии. Раис пронеслась мимо него, словно ураган, даже не обратив внимания.

Пантелеймон постоял ещё немного возле ворот и направился обратно. Уходя, он бросил взгляд на обсерваторию, где когда-то учился; возле фонтана в прежней позе восседал Феофан, видно, он утомился после занятий и решил отдохнуть, чтобы отвлечь свой ум от забот дня.

Словно всё изменилось в нём с того времени, так как не чувствовал Пантелеймон больше никакого притяжения к мирскому.

Смерть отца заставила его провести целый день в молчании и уединении, а, также, в глубокой молитве. За весь день он не принял ничего кроме воды и двух лепёшек, что испекла Фессалина. Дом Евсторгия погрузился в скорбь.

Тело покойного хозяина дома было бледным, однако в лице чувствовалась какая-то духовная удовлетворённость. В нём был Свет, потухшая жизнь ушла, но заставляла оставшихся задуматься о Вечном.

Пантелеймон поцеловал отца в лоб, он хотел вновь удалиться к себе, чтобы предаться молитвам, но вошёл раб по имени Эммануил, поклонился и сказал:

– Болящий просится.

– Кто болящий?

– Некий Марк из Генуи, аристократ и землевладелец.

– Вели войти.

К ногам его упал крупный человек, но сделал это он не по своему порыву, а потому что принято так. Во всём облике его ощущалось высокомерие и гордость. Усыпанный золотыми украшениями, он сиял, словно заходящая Луна.

– Помоги мне, лекарь. Специально прибыл к тебе из Генуи, ибо много наслышан о тебе.

– Что же случилось с тобой? – спросил Пантелеймон.

– Ноги мои совсем вспухли, не ходят и не желают слушаться меня, рука одна отсыхать стала, плеть не могу удержать.

– Для чего тебе плеть?

– Чтобы хлестать непокорных рабов. Давеча я до смерти забил трёх, четвёртый вырвался и убежал.

Пантелеймон нахмурился.

– Что ж ты, грешник, пришёл целить тело, коли больна твоя душа? Дескать, почини мою бренную одежду, и я дальше буду творить свои бесчинства. Бог не желает твоего телесного здоровья. Болезнью Творец намекает тебе, чтобы ты обратил внимание на душу, осознал свои грехи, молился за убиенных тобой.

Аристократ мотнул головою.

– Так что же мне теперь делать?

– Возвращайся обратно в Геную и молись. Когда поймёшь, что неважно тебе здоровье тела, тогда исцелишься.

Пантелеймон позвал раба и велел проводить гостя.

На следующий день усопший Евсторгий был помещён в семейный склеп, где когда-то погребли его жену Еввулу.

За поминальною трапезою Пантелеймон был молчалив, ни с кем не поддерживал разговоров; родственники и приглашённые сочли его погружённого в свою скорбь.

К сумеркам, когда все разошлись, молодой лекарь зажёг факел и созвал всех рабов.

– Слушайте меня! – сказал он. – Отныне, с сегодняшнего дня вы свободны. Я уезжаю в Рим и буду странствовать по всей Византии, вам же оставляю эти земли в собственность, чтобы вы возделывали их. Иные, взяв что им по необходимости, могут перебраться в другие земли.

Его красивое лицо с сияющими голубыми глазами пылало также, как факел, и юные девушки-рабыни смутились от волнения. Одна из них Клеменция шепнула своей подруге:

– Смотри же, Агафия, наш хозяин такой же, как и Иисус.

– А может он и есть Иисус, возвратившийся с земель Иордании, – произнесла Агафия, почти уверенная в своих словах.

Рабы сначала стояли молча, будто застывшие изваяния, затем начали перешёптываться.

– Хозяин, живя у тебя, мы ни в чём не испытывали нужды, – сказал кто-то.

Никто не возражал, ибо все были согласны с мнением одного.

– Но у вас не было главного – Свободы, и я дарю её вам, – сказал Пантелеймон.

– Как же так? И земли, и мы – всё это принадлежит Вам. Отец Ваш не одобрил бы такой шаг.

Пантелеймон не ответил. К его ногам бросилась старая Фессалина:

– Позволь остаться с тобой, ведь ты мне почти как сын, я и матушку твою Еввулу в своё время вынянчила. Возьми меня с собой, я буду тебя кормить и помогать.

– Но почему ты не жаждешь свободы? – удивился юноша.

– Душа моя просится к тебе, как к подвижнику Иисуса, и если б даже дал ты мне свободу, я бы умерла от тоски, – пожилая женщина взглянула на улыбнувшегося юношу, он поднял её с земли, утёр слёзы:

– Хорошо, матушка, будь по-твоему, следуй за мной.

К утру повозка, нагруженная необходимыми вещами, была готова. Пантелеймон простился со всеми, вышедшими проводить его.

– Мир тебе, – сказал атлетически сложенный эллин Дионисий с серьгой в ухе, – коли, будешь в Никомидии, приходи и хозяйствуй.

Повозка тронулась, чтобы завернуть за угол и в последний раз проехать по узким городским улочкам. Фессалина сидела на вещах; она рыдала, ибо навсегда прощалась с местом, где провела всю свою жизнь.