Валерий Арефьев - Прекрасный белый снег

– Всего хорошего. Я жду вас ближе к вечеру. До завтра, Светочка. Звоните. До свидания…

– Договорились, позвоню. Всего хорошего, – она кивнула главврачу.

И дверь, тяжёлая, почти космическая дверь на отделение, за ней закрылась с гулким стоном окончательно…

А он вернулся в кабинет, недолго думая, налил стопарик вискаря. «Да ну их задницу, – подумал он, – да пропади оно всё пропадом, к чему мне всё это? Придурки эти вечные, самоубийцы эти, сцены эти жуткие! И почему, ну для чего такие женщины всегда каким-то идиотам попадаются?» Он опрокинул в горло виски, щёлкнул Зиппером и закурил. Раздвинул шторы аккуратненько, открыл фрамугу. «Всё, завязывай, собрался-ка! Хорош тут сопли распускать, – вздохнул он тягостно. – День ещё целый впереди. Давай, настроился…»

Пуская дым седыми струйками и кольцами, стоял он в полной тишине, а впереди его ждал целый день в закрытом этом отделении, забытом ангелами, горестном пристанище. За занавесками, кружась и тихо падая, летел на город безразличный и бесчувственный, такой прекрасный, белый снег.

«К чему мне всё это? – вздохнул он снова, – и за что мне это бедствие?»

А Светка вышла к остановке за воротами, взяла джин-тоника в ларьке, открыла сразу же, присев под крышей остановки отхлебнула чуть и закурила. Осторожными глоточками она тянула горьковатое и колкое, как лёд холодное, обманчивое сна́добье, и на душе у неё тоже, было холодно, и страшно горько и темно…

Того же вечера, привычный докторский обход в психиатрическом, полузакрытом, специальном отделении огромной питерской больницы, где-то в Купчино, у психопатов начинался как положено, в шесть тридцать вечера, точь в точь по расписанию. Хотя, скорее уж, как виделось Геннадичу, и весь обход-то ерунда, формальность разве что. Три небольших совсем, на восемь «заторможенных», почти безропотных палаты; ни шизоидов, по-настоящему отвязанных на голову, ни слабоумных, повреждённых окончательно, ни отмороженных убийц. Полуразбитые, давно пришибленные бытом алкоголики и наркоманы, опустившиеся начисто, народец в общем безобидный, даже бо́язный, пока на сладеньком опять не раскумарится, не оторвётся от души. «А как, скажите мне, тут оторвёшься-то, ну как тут раскумаришься? Стальные двери, пост на выходе, милиция… решётка, сетка на окне, не расшалишься тут, не оторвёшься, с пацанами не оттянешься…» И вот с такими, позитивненькими мыслями, Сергей Геннадьевич, главврач на отделении, в сопровождении дежурного помощника вошёл в последнюю и в чём-то образцовую, свою любимую палату.

Этим вечером каких-то новеньких сюрпризов от пришибленных, своих убогих, подопечных параноидов, он здесь совсем не ожидал: больных действительно, уже потерянных рассудком окончательно, на отделении не видели давно уже. Обычный, питерский, до белочки потрёпанный – алкоголизмом и своими благоверными, забитый люд из коммуналок у Литейного, у Староневского, с Васильевского, с Лиговки, со Старой Охты, да откуда их тут не было. Вот только Сизиков, вчерашний этот, новенький, очередной самоубийца в отделении, ему внушал определённые сомнения.

Его доставили с утра, в реанимацию, по неотложке, с передозой нестандарного, довольно редкого, тяжёлого снотворного и, как обычно с этой публикой случается, с изрядной долей алкоголя. Как положено, ещё на адресе товарища прочистили, вкатили сразу полкуба́, как полагается, адреналина; здесь, скорей уже для верности, ввели обычный антидот, затем магнезию, а к десяти перевели на отделение. И вот теперь его каталка на колёсиках стояла прямо на проходе между койками; а чуть пораньше он провёл вполне душевную, хотя и с лёгким, воспитательным характером, однако очень продуктивную и нужную, довольно тёплую беседу с потрясающей, необычайной красоты, печальной женщиной, его женой, с потухшим взглядом и несчастными, почти бездонными глазами.

– Ну-с, товарищи, как говорится, наркоманы, алкоголики, всех с добрым вечером, друзья! Как настроение? – войдя в палату поздоровался он радостно. Сергей Геннадьевич шутил: такая лёгкая, чуть панибратская манера обращения с умалишёнными своими подопечными, по его мнению играла роль простейшего, своеобразного, смягчающего демпфера, и в то же время элегантным, тайным образом, словно сближала его с ними.

– Как наш новенький? Уже очнулся, я надеюсь? – он, осклабившись, шагнул поближе к его койке на колёсиках и с видом шулера уставился на Веничку: – тогда и вам, как говорится, тоже, здравствуйте! Уже проснулись? Очень рад! Ну с днём рождения! – главврач, казалось, просто светится радушием. – Как настроение? Как наше самочувствие? Надеюсь, лучше? – хохотнул он сардонически в свою пшеничную бородку. – Вижу, вижу уж. Заметно сразу, по глазам! Неплохо, батенька…

Сергей Геннадьевич лукавил, разумеется. В глазах его очередного суицидника, сказать по правде, оптимизма явно не было, и быть, конечно, не могло. А как по-вашему, какой, скажите, оптимизм, какую радость-то, могли найти бы вы во взгляде суицидника? А если вспомнить заодно и то пикантное, и непредвиденное вовсе обстоятельство, что человек этот сражён был просто начисто, совсем недавно, феерическим известием о пребывании в дурдоме, тут, понятно уж, любому сразу станет ясно, что ни бодрости, ни оптимизма никакого, даже слабого, в его глазах быть не могло и явно не было.

– Тогда и вам, как говорится, тоже, здравствуйте, – угрюмо буркнул он в ответ. – Куда уж лучше-то? И был-то вроде ничего. Вы не поверите, но здоровее просто некуда, мне кажется.

– Ну вот и ладненько, – расплылся тот в улыбочке. – Вот и чудесненько! Я вижу, чувство юмора к больному тоже постепенно возвращается! Не зря в народе говорят, надеюсь слышали: сон лучше всякого лекарства. Согласитесь ведь! В словах народных мудрость жизни! Не находите?

– А то, ещё бы, нахожу, – скривился Веничка. – Потом теряю, как в той песенке, не помните? Эдита Пьеха ещё пела, вы не слышали? Там тоже, вечно всё теряют в этом городе… Так и живу. Зато не скучно, понимаете?.. Мудрость народная, слыхали?

– Вот и славненько! – глаза того почти светились упоением, – невероятная динамика, отличная! Такими темпами полечимся как следует, а через месяц и о выписке подумаем…

Веня от радости едва не окочурился:

– Вы что, серьёзно? Через месяц? Вы не шутите?

– А как по-вашему, мой милый? Полагаю ведь, коллеги ваши по несчастью просветили вас, где вы теперь на излечении находитесь? Ведь просветили, Константин? Не отпирайтесь вы, – он посмотрел многозначительно на Костика, – признайтесь честно, просветили? Вы-то, батенька, уж не могли не отличиться.

– Не без этого, – тот ухмыльнулся широко, – куда мы денемся? Мы завсегда, не беспокойтесь. Сами знаете, такого шанса не упустим…