Ксения Камикато - Людоед

Стены отступили. Лениво потянувшись, я обнаружил, что минуты уже спешили к седьмому часу и, окрепнув телом, принялся собираться на работу, на встречу с одной из тех зубоскальных высоток, схоронивших меня на первых этажах, защищая от пороков карьеры. Другие – карьерные отростки, мотающиеся с этажа на этаж в скрипящих металлических коробках, целеустремленные, подобно моему мизинцу, старательно рвали матку времени, пытаясь прорости сквозь асфальт. Но, не понимая того, что слишком сложны и прихотливы для этого, упирались бошками в потолок, натирая залысины.

Мой старый добрый друг был таким же. Изнуряя себя тяготами самосовершенствования, он стирал в кровь душу, дабы преодолеть непосильный сантиметр на пути к мечте, отдаленной от него световыми годами. Эта беспощадная борьба с собственными слабостями превращала его в ревностного поборника добродетели, но только до тех пор, пока смертельна усталость не валила его на колени, что помогало мне найти с ним хоть какие-то точки соприкосновения, поскольку иметь дело с хлоркой, коей он был в дни, особенно боевые, я не мог и совершенно не хотел. Благо – если так можно выразиться – он с возрастом поумерил пыл и сделался мылом, – тоже неприятно, но временами даже полезно. Я – другое дело. Я – тело, в режиме сохранения энергии или того, что от нее осталось. Можно сказать, что я тело, в режиме сохранения воспоминаний об энергии – тоже процесс трудоемкий и, признаться честно, морально тягостный.

К моим годам у родителей было уже двое детей. Я к своим, встретив единственного ребенка – младшего брата из армии, с чистой совестью о детях позабыл. Дети – большая ответственность, должно быть наделенным интеллектом и практически проверенной моралью, чтобы взрастить приличного человека, а выплюнуть в мир еще одного такого, как я, было бы крайне тупо. Я, конечно дурак, но не тупой. И сколько бы мой старый добрый друг не сверил мне затылок своими уютными идеями о семье, мне такой уют казался не в пору, он жал в плечах и совершенно не был мне к лицу. Кто-то в свои тридцать строил дома, кто-то компании, я же строил себе склеп из поломанных хребтов, будучи особью прямой и в волнении косноязычной, и был этим доволен, иногда не совсем, но зачастую в полной мере.

«Я – людоед. Я съедаю людей и выплевываю кости, чтобы собравшись сызнова, они нарастили свежее мясо. Я – своеобразная яма в тротуаре, запинаясь о которую, они падают, иногда ломаются, и с уровня моего дна видят, что шли не в том направлении», – так я сказал однажды моему старому доброму другу, а он ответил, скривя лицо, что я идиот, заиндевелый оправдывающийся ссыкун. После этого мы с ним некоторое время не общались. Не то чтобы я обиделся, но я обиделся. И в доказательство своей правоты согнул той же ночью еще два хребта. Но так как мы не разговаривали, извинений я не дождался, а со временем вся эта ситуация размылась в чреде прошлых и будущих, став мутной зубоскальной высоткой, схоронившей меня на дне, чтоб я не проломил череп, пытаясь пробить им неприятие моего нутра со стороны старого доброго друга.

Слава ублюдка, не достойного одобрения и в соответствие с тем какого-либо поощрения, встретила меня в глазах начальницы отдела: уже не юной, но все еще прекрасной надломленной мной дамы. Я не держал на нее никакой обиды, оставаясь без премий и получая дисциплинарными штрафами по небритой морде уже практически целый год. Даже будучи в край оскотинившимся, я осознавал, что нельзя остаться безвинным, снеся бульдозером половину дома и угостившись его дарами, безнаказанно уйти, оставив не залатанную брешь, размером с доброе десятилетие.

От меня все еще несло испражнениями, но уже не животными, а человеческими – не пригодными для удобрения почвы. Однако ж впадать в безумство я более не смел – истощился. И проникнувшись воспоминаниями об энергии, сдал бульдозер на штраф-стоянку и покорно выписывал чеки по требованию.

Начальница отдела с прекрасным именем Тамила, взглянув на сверкнувшие золотом часы, удивленно подняла бровь и проследовала в свой кабинет, пустив веером шикарные черные волосы, тянувшиеся до самых бедер. Что-то маякнуло у меня в животе и тут же погасло. Без сомнения, она была решительно намерена меня измучить. И я покорно этому не противился, поскольку расстроив ее брак внезапным пьяным появлением на пороге скрытого елями коттеджа, навсегда переселил ее из уютного семейного гнездышка в каменное гнездо в центре города, оставив ее прекрасное тело в этом гнезде в морозном одиночестве. И признаться по правде, за те короткие и целенаправленные две встречи, случившиеся в один день, когда она, по ошибке заказав канцелярию по своему адресу, попросила в два захода перевезти все в офис в одной компании, я ничего не сумел запомнить, кроме каната длинных черных волос, накрученных на мой кулак.

Росчерк черных стрелок граничил с безумством, буйствовавшим в ее глазах. И по графику пять через два, насытившись поутру разросшимися по моему лицу отпечатками прерывистого сна, Тамила величественно отступала так, как могла отступать только оскорбленная женщина, черпавшая разрушительные силы в своем оскорблении.

И в такие моменты я был рад, что всегда ставил себя на предохранитель, невзирая на «не те ощущения», потому что даже будучи поглощенным страстным безумством, осознавал, что расплатой за «те ощущения» могло стать неприятное тянущее чувство наполненности в заднем проходе, вызванное незапланированным отцовством.

Я не отгораживался от ответственности, вменяя Тамиле супружескую измену. Терзать себя чем-то, наподобие презрения, и красть у жизни минуты на внутричерепной судебный процесс мне было невмоготу, поскольку даже воспоминания об энергии были исчерпаемы.

День начался. По отрепетированному обыкновению, я заправился кружкой кофе и приступил к трудовым обязанностям, до самого обеда не сумев оторвать от уха телефонную трубку. Люди хотели все, что бы я им не предлагал, старательно скрывая, что не имеют средств даже на оплату времени, затраченного на их треп. В отличие от десяти коллег, к великому счастью или такому же огорчению, представительниц войск Тамилы, неосознанно подчинявшихся ее молчаливому презрению в мою сторону, я не готовил коммерческое предложение каждому первому. Напротив, обращая внимание лишь на тех, в ком был уверен, иных я оставлял на обочине, дожидаясь, когда они сами постучат, дабы напомнить об обещанном перечне товаров и услуг, явно сообщая о своей заинтересованности. Случалось это крайне редко, однако такой подход избавлял меня от пустоделья и не ронял сильно ниже границы заявленного месячного плана.

Дожидаясь заветной однонаправленности часовых стрелок, дабы набить свой желудок чем-нибудь съестным, я рассматривал спрятавшихся в сотах пчелок-тружениц, не скрывавших намерения преуспеть в том деле, коим они убивали себя изо дня в день, за исключением, конечно, выходных. В такие дни, по их личному заверению, они находили отдохновение в бытовых хлопотах и в заботе о близких. И пусть мне такое виделось ничем иным, как навязанной кабалой, сунуться к ним с советом я б не посмел, даже если бы меня попросили, а меня не просили.