Стэйси Кюсти - Жить в мире глухих

На кассе я обвел глазами изгибы пачки Мальборо, а затем взглянул на стенд с зажигалками, но не поддался желанию. Выходя из магазина, я все-таки в последний раз оглянулся.

– Одну сейчас, четыре в машине, – решил я, на ходу открывая пачку мармелада в виде рыбок.

Я взглянул наверх, в надежде увидеть звезды, но небо было предательски черным. Даже луна была этой нелепой формы: когда уже не похожа на месяц и еще не стала полностью круглой.

И вот я снова один, если не считать сладости за компанию, хотя в последнее время они мне стали ближе кого-либо из людей.

Мне стало казаться, что найти друга – это лотерея, которую можно выиграть либо в очень юном возрасте, а потом пронести эту дружбу сквозь года, держась лишь за память о счастливом детстве, либо на «закате» лет, когда твое мировоззрение уже сформировалось и совпадает с теми, кто тебя окружает. Все отношения, начавшиеся в школе, спортивной секции, университете или работе, остаются в той локации, где и зародились, и умирают при выходе на следующей остановке жизни.

Я закончил школу несколько недель назад и с тех пор не говорил ни с одним из тех, кто так трепетно рисовал мне мотивирующие плакаты, после смерти матери.

Конфета выпала изо рта, мне как будто заблокировали дыхание. Я остановился, все сладости выпали из моих рук на тротуар, но гравитация не разрушила стопку коробок, и конструкция упала единой башней. Попытался сделать вдох, но безуспешно. Ненадолго растерявшись, я все-таки сделал глубокий глоток воздуха и выдохнул.

Я будто пережил все заново: велосипед, светофор, толпа и она…

Похоже, я переоценил себя, надеясь, что смогу даже с самим собой, внутри якобы безопасного места под названием «сознание», обсудить это событие.

Я вновь посмотрел наверх, где по-прежнему не было ни намека на звезды, но на сей раз я надеялся увидеть не их.

Демонстративно ударив себя слегка вспотевшими ладошками по щекам, я схватил коробки и поспешил домой.

В этот раз мимо меня не проехало ни одной машины и путь освещали лишь фонари. Мои кроссовки насквозь промокли от распрыскивателей, поливавших траву по ночам, и я переключился на бег, чтобы скорее добраться до дома и, наконец, уснуть.

Я уже десять раз пожалел о том, что не взял сигареты, но решил, что это во мне говорит тяга к никотину. Символично пнув велосипед, стоявший около крыльца, я зашел домой.

Я проснулся от сильной тряски, надо мной стоял отец. Он отрывисто указал на часы, намекая на то, что я проспал.

– Почему ты никогда не просыпаешься вовремя? – с оттенком растерянности сказал он.

– Пять, – я посмотрел на отвратительно мокрые кроссовки, которые я так и не снял, – десять минут, папа.

– Чем дольше будешь собираться, тем противнее размокнут твои хлопья.

В детстве отец всегда заливал хлопья молоком до того, как я спущусь завтракать. В первый день эксперимента я, естественно, лакомился размокнувшими хлопьями, которые мог бы исправить только блендер, спасительно превративший бы это в кашу. Со второго дня и вплоть до развода родителей я завтракал лишь хрустящими хлопьями. Мама не особо любила сладкое с утра. И после расставания с отцом всегда готовила нам обоим сэндвичи, которые по счастливой случайности доставались мне также и на обед, а порой даже на ужин. Конечно же, начинки у всех трех были разными. Иначе это бы попахивало чем-то между вкусовым фашизмом и лишением родительских прав.

После позднего ужина конфетами я бы предпочел на завтрак что-то более полезное, но с моим «соседом» выбирать не приходится.

Я уже было начал заправлять кровать, как меня отвлекло чернильное пятно на подушке.

Я искренне недолюбливал учебу и школу в целом, а продление страданий в виде домашней работы и вовсе отбивало мою тягу к знаниям.

Каждый вечер мы с мамой садились на кровать и делали все письменные задания вместе. Рабочего стола у меня не было, это, наверное, объясняет мою искривленную спину, позвонки которой напоминали партию в домино; но эти вечера по-настоящему сближали нас.

Как-то раз я был вновь на грани отчаяния в связи с предстоящим тестом, и тогда мы начали выдумывать забавные карточки для заучивания. Если быть честным, то это были совершенно непримечательные карточки, но на обороте каждой было написано выражение лица, которое было необходимо изобразить, давая ответ на вопрос. Возможно это не сильно помогало развивать память, но определенно способствовало поднятию настроения.

Маму так сразило мое исполнение «человека, который хочет чихнуть во время игры в гляделки», что ее перекатывания от смеха привели к сплетению ручки и подушки узами чернил, увековечив самую веселую тройку по географии в моей жизни.

Я обводил это пятно пальцем, будто пытаясь уберечь его от воздействия времени, стирального порошка, а также трения об мою голову.

– Ненароком стереть это теплое напоминание о том вечере было бы непростительно, – решил я, стягивая наволочку.

Я аккуратно вывернул ее и вложил в стопку с рубашками в шкафу. Эта полка показалась мне самой чистой, к тому же я редко надевал что-то кроме любимой худи, что и делало место в шкафу идеальным пристанищем для небольшого клочка ткани, хранящего больше памяти, чем любая флеш-карта, паролем от которого было лишь мое сознание.

Отойдя от шкафа, я будто почувствовал на себе разъяренный взгляд отца и рванул за порцией наполовину разложившегося завтрака.

Выбив пяточное соло на барабане нашей лестницы, я оказался на кухне, где сидел папа.

– Где урна? – спросил я, оглядывая пустующую полку, где она стояла весь прошедший месяц и даже, кажется, оставила круглое пятно, не тронутое пылью, которую никто, разумеется, не вытирал.

– В машине, – показал отец.

Я тут же рванул к этой набриолиненной любовнице, в багажнике которой была бездушно брошена память о моей матери.

– Как ты смеешь?! Кто вообще дал тебе право?! Не смей даже прикасаться к ней! – кричал я на всю улицу, доставая серебристый, ещё не потрепанный временем, сосуд, который я так свято оберегал.

Заходя в дом, в меня врезался отец, резко вышедший мне навстречу.

– Ты совсем рассудок потерял? – изъявил он, потирая красное от ярости лицо, – Сейчас сюда все соседи сбегутся. Мне стыдно за тебя и твое неумение держать себя в руках.

– Ты бросил женщину, с которой провел больше двадцати лет вместе, в багажник, где лежат твои ржавые инструменты, сломанный фонарик и куча пустых пачек сигарет. Ты можешь называть меня как угодно, но обращаться с ней, как с мусором, я не позволю, – прокричал я так, чтобы даже Миссис Дэвидсон из крайнего дома на нашей улице могла услышать.

Мои руки тряслись и покрывались капельками пота, но я крепко держал урну, сохраняя зрительный контакт с отцом.