Марита Мовина-Майорова - Власть Прозерпины

Или ей всё это казалось?

Тогда она ещё не прочитала в умной книге о том, что если вам что-то показалось, значит, так оно и есть. Тогда она ещё не умела доверять себе.

Она лежала рядом с ним, и ей было беспокойно. Он открыл глаза и, не глядя на неё, спросил:

– Что случилось, Мирушка?

Она провела по профилю его носа пальцем, и он в заключение путешествия её пальца по его носу на губах, поцеловал кончик этого пальца.

«Нет, – подумала она. – Всё-таки мне показалось».

– Ничего не случилось, любовь моя, – ответила она.

– Любовь моя, любовь моя, – заговорил он как обычно, нараспев, по-русски, улыбаясь. И засмеялся. – Это ты – любовь моя! – внезапно, с нажимом на «ты», чётко выговорил он и лёг на неё.

Перед ней были только его глаза. Два карих луча. Блестящие карие зеркала.

И она снова без боя сдалась. Хотя мама всю жизнь учила её не сдаваться.

Бедная мама!

8.

Рим! Рим! Рим! О, этот «вечный» город! Ничего, в принципе, в нем такого и нет, если не считать древних развалин. Вот Копенгаген ей понравился больше. Там для неё интересен был весь город. А здесь – только развалины. И базилика, на которую они набрели случайно. Витторио Рима совсем не знал. И очень злился чисто по-итальянски, когда она в очередной раз спрашивала о каком-то здании. Он хотел быть в её глазах компетентным, а выходило, что мало что знает о Риме. Она успокаивала его, говоря, что о Санкт-Петербурге тоже знает не всё. Это была полуправда, потому что об исторических местах своего города она знала достаточно, чтобы провести небольшую экскурсию. Но ей хотелось, чтобы в его собственных глазах он оставался «на высоте». И тогда он мог бы не думать, что она старше его и поэтому больше его знает. Может, он и не думал так. Так думала она.

Разница в возрасте тяготила её. Не по внешним признакам. Но она представляла себе иногда, какой она будет через десять лет, и каким тогда будет Витторио. Ей не нравились эти картинки. Он хотел детей. И она могла родить. Но опять же, какой матерью будет она через десять лет? Её внуку уже сейчас было четыре года.

А любовь сжигала её. И она была готова сгореть, но не отказаться от неё.

А любовь была радостной и полнокровной. И к возрасту никакого отношения не имела.

Но возраст был. И собирался не только не уходить. Он имел намерение прибавляться. Что можно было с этим поделать?

Она не могла добровольно отрезать от себя свою половину – Витторио.

А то, что он был её половинкой, она не сомневалась ни минуты.

И все, кто видел их вместе, говорили им, что они – одно целое.

***

Створки раковины схлопнулись и прижались друг к другу. Стало темно, влажно и горячо. Две плоти соприкасались, напирая друг на друга влажными боками. Они тёрлись друг о друга, набухая ещё больше, наполняясь жизнью и энергией давать жизнь друг другу и новой жизни.

Свет почти не проникал в их жилище. Только узенькая полоска оставалась, нет, не между ними, а между краешками жёсткого панциря. Потому что разбухшая от прилива жизни плоть не давала этим краешкам сомкнуться.

Всё бурлило и клокотало в их пространстве. Да, они были две плоти, но так крепко соединённые Природой друг с другом, что жили как одна, единая плоть. Если погибала одна из них, то неминуемо должна была погибнуть и другая. Соки жизни бродили по их телам, переливаясь из одной половинки в другую. У них было одно жизненное пространство, одна кровеносная система, одна система связи с внешним миром. Именно поэтому смерть одной плоти вела к остановке цикла жизни и в другой.

Это ощущение одной плоти особенно отчётливо возникало в ней, когда он, закончив любовный акт, лежал на ней и в ней. Не было чувства тел. Ни его, ни её. Только это ощущение, что когда-то они были одним целым, по-настоящему одним целым, физически, на уровне клетки. Словно они и возникли из одной клетки путём деления. И долгое время жили, как один организм.

Что произошло потом? Наверное, эволюция Природы разъединила их. Безболезненно. Но оставила клеточную память о прошлом соитии.

…Они сплелись и пили друг друга. Блаженные минуты то ли жизни, то ли смерти. Где было пространство? Где было время? Не было ни материи, ни энергии. Только бесконечность.

…Он пошевелился, и она почувствовала, как струйка пота побежала по ложбинке живота. Густые чёрные волосы на его груди были влажными и ещё больше закурчавились. Он приподнялся на локтях, и его сияющие глаза наполнили её восторгом нового желания.

– Я люблю тебя, Мирушка. Я так люблю тебя, – простонал он протяжно.

Глаза его вспыхнули ещё ярче, и он сглотнул слюну. Она почувствовала, как его плоть снова наливается в ней, и задрожала всем телом. Во рту пересохло. Он, глядя ей в глаза, начал медленно двигать бёдрами. Пульсация, поднимаясь из самых глубин естества, наполнила вибрацией клетки её тела.

Створки раковины схлопнулись вновь.

Прозерпина… Таинственная. Неуловимая. Для самой себя. Какие-то движения прошлых энергий. Доисторических. До цивилизации. Смутные видения девственных лесов, водопадов, обнажённых тел (цивилизация ещё не придумала одежды), общение на уровне животных инстинктов. Способность безраздельно отдаваться природе этих инстинктов и не иметь способности переживать о содеянном. Без желания что-то изменить или улучшить.

Постепенно все менялось само по себе. По природе эволюции. Все больше пространства занимали формы сущности, и все меньше оставалось места для самой сущности. Она все уменьшалась и уменьшалась, пока не превратилась в смутный отголосок формы. А формы продолжали наслаиваться. Их груз стал так велик, что исказил саму сущность.

И человек потерялся. Внутренний камертон остановился. Замер.

Но этот камертон есть в каждом. И это даёт надежду. Каждый, если займётся реставрацией своей жизни, сможет добраться, снимая слой за слоем нелепые мазки чужой кисти, до подлинной картины себя. Пространство будет расчищено, и камертон снова начнёт раскачивать своим пестиком, помогая нам настроить наши Души. На воссоединение с Первоисточником. Открыть в себе Божественное. Начало начал…

9.

Что же было дальше? В Риме.

А дальше было то, что они возвращались в Палермо. Всю ночь они не спали. Они так соскучились друг по другу, чинно гуляя по этому «вечному» городу, что едва дождались, чтобы поезд тронулся. Они ушли в тамбур и там целовались до изнеможения, временами почти теряя сознание от захлёстывавшего их желания соединиться. Они могли бы сделать это прямо здесь, в тамбуре. Но поцелуи до потери пульса были частью их игры. Оба обожали целоваться. Оба обожали плыть в тягучем сиропе вожделения. Соитие в поцелуе было доступно им. Им многое было доступно. Только они знали об этом. Мистика была основой их взаимоотношений. Для окружающих же их людей это проявлялось как в и дение их как одного целого. А ведь внешне они были полной противоположностью друг друга!