Марита Мовина-Майорова - Власть Прозерпины

Силы оставили её.

И она сдалась – потеряла сознание…

4.

Сегодня она решила принести ему одежду, потому что в лесу становилось прохладно. С каждым днём все прохладнее. Лето потихоньку отступало.

Она подходила к заветному месту, трепетно ожидая встречи их взглядов. Это было главным.

Шалашик стоял на берегу ручья, словно ожидая кого-то в гости. За то время, что она приходила сюда, этот дивный уголок леса приобрёл для неё особое значение. Ей даже казалось иногда, что и деревья здесь не такие как во всем остальном лесу, и солнце здесь светит мягче и милее, и птицы здесь мелодичнее выводят свои трели. Ручей был единственный и неповторимый. Шалаш стал для неё убежищем от всего остального мира: как только она переступала его порог – весь остальной мир переставал существовать для неё. И пусть эти мгновения длились недолго, пока она ухаживала за незнакомцем, этого хватало ей, чтобы почувствовать себя по-настоящему счастливой.

…Странная тишина стояла в лесу. Как будто настороженное ожидание приостановило всякое движение жизни. Весь растительный мир словно вытянулся вверх и застыл в ожидании указаний. Сверху. Ожидание было пронизано послушанием и согласием ждать. Она чувствовала кожей состояние природы, но не могла объяснить себе, что же это состояние означало. Особенно и не старалась – чувствовала и все.

Чем ближе она подходила к шалашику, тем напряжённее становилось ожидание всего окружавшего её. Возле самого шалаша воздух, казалось, окаменел вовсе. Его можно было увидеть. Странное движение поймала она внутри себя: сердце ёкнуло чуть-чуть, как от испуга, и мгновенно успокоилось – она вошла в шалаш – прямо посередине этого жилища, нагой, сидел он. Он сидел. И не мигая, озорно, смотрел на неё. Прямо в глаза.

– Может, ты и встать можешь? – стараясь не выдать волнения, тихо спросила она.

Её замешательство всё-таки не ускользнуло от него.

Улыбнулся лукаво, не скрывая торжества, и встал во весь рост. Он так радовался своей восстановленной способности двигаться, что, казалось, совсем забыл, что это означало только одно: он должен уйти. Но как раз это, может быть, его больше всего и радовало?

Стройный, длинноногий, длиннорукий, с хорошо развитыми мышцами, с подтянутым животом и гордо подтянувшейся плотью. Гладкая смуглая кожа ещё не тронута мужской растительностью, только на лобке едва кучерявятся чёрные завитки. Странная болезнь совсем не тронула его тело. Вынужденная недвижность никак не отразилась на его мышцах.

Она сразу сдалась. Ощутила такой горячий прилив желания обладать им, так этот вид юного обнажённого тела откликнулся в тайниках её собственного тела, что зашумело в ушах. Как сквозь сон, услышала его голос.

– Я люблю тебя. И ты любишь меня – я знаю. Я не хочу уходить. Я останусь здесь. С тобой. Мы оба хотим. И не надо сопротивляться этому. Я так долго ждал тебя. Ты не бросила меня больного и неподвижного. Ты не можешь заставить уйти меня теперь – здорового и полного сил любить тебя.

Он оставался на прежнем месте, но ей показалось, что его руки охватили её тело, и что сам он прижимает её к себе, и она – только его половинка.

Он по-прежнему не двигался с места, и она, глядя в его яркие карие глаза, вибрируя всеми клеточками своего тела, медленно двинулась к нему.

На его призыв.

5.

Дни бежали за днями. Они построили другой шалаш, побольше, который позволял им жить просторно и не стеснять себя в движениях. Она больше не возвращалась в своё селение. Зачем? Там не было для неё жизни – жизнь была только здесь, рядом с ним. Хорошо, что до этого она умудрилась перенести потихоньку из своего дома кое-какую одежду для него и кое-что для сооружения постели, если можно было назвать постелью много мха, покрытого сверху грубой тканью. Да им и было все равно. Они согревали друг друга своими телами, огнём крови, пылавшей в их жилах вечным неугасимым пламенем желания, и покрывали тела друг друга бесчисленными одеждами поцелуев. Они были одним целым. И этого было достаточно.

Еды в лесу хватало. Лето разродилось богатым урожаем: ягоды, грибы, травы, коренья, лесной мед, мелкая рыбёшка из ручья – все было под рукой в любое мгновение.

Она позабыла обо всем. Знала только одно – в нем вся её жизнь. Ради него она готова на все. Чувство, которое испытывала к нему, не тяготило её, но «вытягивало все жилы» из её тела. Временами ей казалось, что она, действительно, сама себе не принадлежит, она исполнитель чьей-то воли, даже не его воли. Любовь к нему заслонила от неё весь остальной мир, и даже чувство безопасности, инстинкт самосохранения. Он не просил её остаться с ним здесь вовсе. Он не держал её здесь. Он не требовал от неё не ходить в селение и забыть обо всем. Она сделала все это сама. Она чувствовала: он так хочет. И так хотела она.

По-прежнему, он ничего не говорил о себе. И она не возвращалась к этому разговору тоже. Да им и некогда было разговаривать. То они бегали по лесу и смеялись как дети, то соревновались, кто выловит больше рыбёшек из ручья, то лазили по деревьям в поисках мёда, то валялись на привядших травах под лучами осеннего солнца, то сидели, взявшись за руки, и слушали шелест листвы и журчание ручья. С наступлением сумерек и до самого рассвета, когда начинали просыпаться птицы, и движение начинало бродить по лесу – движение пробуждающейся природы – они любили друг друга. Они любили друг друга исступлённо и каждый раз, как будто – последний. Они высасывали все соки друг из друга, до последней капельки, и наполняли соками друг друга бесконечно. Бывали мгновения, когда они начинали рыдать в объятиях друг друга, доведённые силой своих эмоций до экстаза. И ни на мгновение их тела не расплетались. Потом забывались на краткие мгновения, но пульсация обоюдоострого желания пробуждала их вновь и вновь.

Ощущение чистоты и непорочности их соитий не покидало её. Все нюансы их телесных и душевных переживаний были наполнены чувственной нежностью, звоном дивных тонких мелодий. Жертвенность их чувств дрожала в каждом прикосновении, в каждом взгляде, в каждом их поцелуе.

– Любовь моя! Жизнь моя! – со стоном шептал он ей.

– Любовь моя! Жизнь моя! – эхом откликалась она.

– Ты – моя жизнь, – нежно прикасался он губами к её коже.

– Ты – моя жизнь, – вторил ему её стон.

Целый мир помещался в их шалаше. Никакой другой мир им был не нужен.

Вставало солнце – они засыпали, переплетя свои тела и души.

Он не знал. Но иногда среди ночи она пробуждалась от острого желания растерзать его, лежавшего рядом. Это желание было таким неутолимым, что она сжимала зубы, чтобы не завыть. Какое-то движение начиналось в её теле. Какие-то новые течения открывались в нем. Ей нужна была его кровь. Она вставала на колени рядом с ним, спящим, и начинала принюхиваться, как зверь, к запахам, исходившим от его тела. Постепенно она наклонялась все ближе и ближе и, наконец, наступал момент, когда её лицо почти касалось его шеи. Рот её начинал приоткрываться в зверином оскале, челюсти напрягались, и клыки начинали мерцать в темноте своей белизной… И он начинал ворочаться. Мгновенно её тело расслаблялось, и желание близости с ним захлёстывало её. В этот момент он обнимал её за шею и впивался губами в её губы – она забывала обо всем на свете, и мир начинал качаться в ней, и под ней, и над ней.