Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь

Поднимаюсь с кровати, медленно, грузно, тащусь в дальний уголок, отгибаю половицу – кое-что припрятано в тайничке! Сигара! Бесспорно, это самое то, что мне теперь необходимо! Если коротать время так, то, быть может, удастся забыться даже в бессоннице, и поприветствовать утро, а вместе с ним обход, прежде срока. А, быть может, сама Смерть явит мне милость, и проникнет в меня вместе с этим сладким дымом?

Потом ложусь вновь, глубоко затягиваюсь, и вдруг… падает крамола на ум: а существовала ли ты вообще когда, Ольга? Не выдумана ли мною? С именем таким, с такой долей, с такими словами, смуглая и черноглазая – образ далёкой, утерянной безвозвратно жизни, полуизгладившийся след её тоски? Ведь сочинитель же ты, выдумщик неведомых миров и нездешних зарниц! Не наделяешь ли сам ты первую встречную незнакомку всеми мыслями и чувствами давно канувшего человека, сливаешь воедино с Ольгой, и разрываешь на части тут же? Ни в коем случае, нет! Если думать так, то что же с моей собственной жизнью? Существовала ли она также? Ходил ли по земле и камням этим такой человек, Миккель Лёкк, упражнялся ли в графоманстве, коптил ли небо, любил ли, ненавидел?.. И в небе – гляди-ка! – созвездия складываются в моё собственное имя. Не это, выдуманное супругой моей для шведского консульства (потому что нужно было срочно выдумать что-то, звучащее более-менее по-шведски), а то, русское, которое я уж и позабыл… Известное в монархической печати, в окопах Великой Войны, которую, будучи негодным к службе по болезни, прополз я корреспондентом. Знакомое, любимое и ею, Ольгой – теперь я будто бы сам стал слышать его произнесённым её низковатым для такого хрупкого существа голоском. Протягиваю руку, касаюсь дрожащими пальцами забавных звёзд, щекочу – вот, теперь вы только и знаете имя человека, обращающегося к вам. Что ж, и того достаточно, а возможно и больше того, что нужно – достоин ли я этого? Звёзды – вечны, они были всегда, а человеческая память…

Хлоя гадала по картам для меня, – занятие недалёкое, но, тем не менее, завлекательное для благородного общества, в том числе и для нашего местного общества туземцев (можем мы, разве, быть не такими, как все!?), где заводилой и духовным вождем, конечно же, то и дело связывающаяся с легендарным супругом своим по космическому телеграфу вдова Фальк. Одна дама, американская журналистка, делая материал, излишне ретиво любопытствовала, гадает ли на картах Лёкк, увлечён ли спиритизмом, верит ли в Атлантиду за Геркулесовыми Столпами и агрессивных жителей Марса, живёт ли, одним словом, полноценной жизнью человека двадцатого столетия? Дурное, вовсе не для развёрнутых интервью, присутствие духа отговорилось тем, что, как активный член масонской ложи, Миккель Лёкк вправе метить на пост президента Соединённых Штатов, ибо в тибетские ламы не годится из-за европейского облика и скепсиса в существовании бесконечных перерождений души. В газете же, по такому случаю, нарочно для понятливой американской публики, было особо оговорено, будто некая беда стряслась с писателем Лёкком, и отношение к реальности его перестало выдерживать всякую критику. Старые добрые газеты, они всегда оценивали Лёкка по достоинству, равно как и суды, что уж тут говорить!

Так о чём это я? Да, о картах!

Многое грядёт, многое… Долгие годы, обаяние удачи, вихрь счастливых случайностей, утверждает Хлоя – вот что поведали ей карты. Божится, что не лжёт, и даже, полная планов относительно меня, вполне беззаботна. Что ж, конечно, ложью тут и не пахнет – обманывает не Хлоя, сама обманутая, и не кем-нибудь, а своими картами. В любом случае, гнилые пеньки, прелая листва, и мрачные заморозки утрами отвращают от Хлоиных надежд в сторону противоположную, и никто ничего с этим не сделает.

Утолена сигарная тоска. Приоткрываю окно для проветривания, сам же тихонько ныряю в темноту и сомнение коридора, крадусь к рыцарю тайного ордена «безнадежных» Desdichado Хёсту. Лежит-полёживает себе всё в той же поре, – смены времён года у него будто бы и не произошло, – что и добрый месяц назад, с зияющим провалом рта и намертво прилипшими к потолку глазами; со стороны мнился бы спящим, кабы не эти глаза… кричащим намёком на недоразумение. И крахмально белый платок у изголовья на тумбочке – неизменен, положенный с намерением, чтобы сиделка либо кто-то иной, пришедший, промокал бедняге рот.

– Доброй ночи, Хёст, старина, – беру платок, прикладываю к его бледным губам. – Чудная ночь, не правда ли? Месячная, ясная, насыщенная звёздами и сомнениями… Такая ночь, говорят, будто создана для гаданий и ворожбы! И знаешь, что: раскидывал нынче картишки по душу твою… Что поведали они? Хо-хо! – перехожу на мистический жирный шёпот. – Послушай только: жить тебе долго-долго, и фрёкен Андерсен, нынешняя твоя сиделка, составит в будущности счастие твоё… Каково?!

Ответом слабое моргание, так, едва-едва, и морганием-то не назвать, будто нервный тик – это означает, что вовсе не против он, и даже подобием ухмылочки скашивает белесые губы.

Старый негодник! И представить трудно, чего это стоит тебе…

***

Утром следующего дня с далёкого моря по всем горам, в долах и лесах – туман; обрывками всклокоченных парусов, тусклыми хлопьями безликого воздуха восстают во весь рост среди едва видимых стволов призраки и тянут к нам, всё ещё живым, руки.

И исчезает «Вечная ночь», взмывает вверх, теряется в густых покровах, будто и нет её вовсе, и всё, связанное с ней – иллюзия.

Немногим делится окно… Ломтик шуршащей в мглистом забвении аллеи, да размытые очертания чаши заброшенного фонтана, откуда одинокий Самсон вытягивает за каменную гриву обрубок могучего льва. Всё прочее – несущественно, нематериально! И напролёт всё утро, такой же несущественный, Миккель Лёкк – у окна, и даже ставит себе стул подле – наслаждаться видом… бесцельно, сладостным осязанием отрешённости от земного, от сиделок, таблеток и доктора. На какое-то время и шумы коридорные кажутся затерянными в тумане.

В дверь стучат. Сперва глухо, сдержанно, затем настойчиво. Наконец, громыхает артиллерийская канонада, заградительный огонь… Конечно, это Фрида – самое время для неё! Доктор всыпал ей по первое число – я слышал! – как врывается всюду без стука она, хе-хе; нелепая нелетающая птаха, подранок – бейся, бейся… Но я не шелохнусь, ей-богу, даже не подумаю; в конце концов, и эти потешные удары в незапертую дверь уже не воспринимаются, приглушаясь, сливаясь со стуком сердца в единый такт, и я убеждаю себя, что это именно стучит сердце, и свято в это верю. И ничего иного не остаётся Фриде, как делать то, что всегда она делала до этого замечательного повеления доктора непременно стучаться, а именно ворваться ко мне без пышных китайских церемоний. Давно пора! Непочатый край работы: насупленная, заправляет измятую постель, подбивает подушку – перья так и летят – смахивает пыль и со стола, ворошит, раскладывает по стопочкам записи…