Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь

«Словом, всё-таки недужен Лёкк! – думаю, обругивая себя самыми последними словами. – Или же… просто грешен?».

Он ждёт дальнейшего, но я загоняю себя в равнодушное молчание, и рисую лицом куда большую заинтересованность происходящим за окном, где, конечно же, ровным счётом ничего не происходит.

– Не принимайте слова мои близко к сердцу, Лёкк, – мягко сдаёт он обратно, – они относятся не к кому-то лично, но ко всем, ибо все мы в массе своей – подобны пальцам на руке; недаром произошли мы от одной Евы, – оборачиваюсь к нему и встречаюсь с таким же холодным взглядом, как и всегда, без следа мягкости и теплоты, в которую намеренно окрашивает он голос. – Знаете, порой ловлю себя на крамоле: я благословляю болезнь, ничего не могу поделать! – он пытается улыбнуться мне; выходит криво. – Отчего, спросите? Не оттого, вовсе, что карман мой топорщится банкнотами; разительные изменения – вот что! В хвори Тварь Божья показывает себя!..

«Будьте любезны, – думаю, – любитель задушевных бесед, Стиг, разбил собственный свой ботанический сад из чистого интереса за наблюдениями. Каково быть тебе листиком в гербарии, ну?!».

– …Есть в этом нечто природное, ветхозаветное, не так ли!? – от удовольствия, что нападает на нужный мотив, он даже причмокивает. – Веру Иова испытывали именно страданиями. Вам по душе такое сравнение, Лёкк? Вижу, что так. Вера в свет испытывается тьмою, вера в добро – злом!

Молчу, даже не мрачнею. Добился, думаю, чего он нахрапом? Чёрта с два! Напротив, наговорил с три короба, разоткровенничался, вероятно (если это не дьявольское коварство), неосознанно, во вред себе, но помимо тени у меня для него ничего нет.

И лицо его сереет. Живописный рот натурщика переходит к пространным разоблачениям. Заденет, ранит ли это заскорузлого Лёкка?

– Да вы – преступник, Лёкк, вот что! Грешник! Злодей! Сколько грехов на совести вашей? Не больше ли, чем тягот? Подозреваю, именно эти грехи привели вас сюда…

Без толку: продолжаю равнодушно молчать, ковыряя взглядом потолок.

– …Я вот всё думаю, – разглагольствует, – ненавижу ли я вас, почитаю, либо вы мне безразличны? Нет, какое-то чувство есть, снисходительность, сочувствие, быть может, что-то ещё… Вы не жертва обстоятельств, нет-нет, все эти ваши грехи (грешки, в сущности) очаровательны и являются в облачном сиянии благодеяниями, для всех вы чисты, как ангел, чище быть не может – куда уж мне до вас. Да вас просто-напросто мало кто знает, а видело… Кто вас видел, милостивый государь? Откровенность за откровенность, да! Но всё же, всё же…

И вдруг… ни с того ни с сего, крутой маневр: смягчается, просит не обижаться, ибо, не имея никакого ко мне в душе предубеждения, напротив, глубоко симпатизируя, он всего лишь протягивает мне руку помощи, а без откровенности, искренности… добиться ли этого?

А я всё гляжу и гляжу: когда возможно будет вычитать что-то в душе его? Слова, действия, взгляд – что необходимо для этого? Чужак, незнакомец, пытается вторгнуться он в душу мою, вызнать мотивы поступков; интрига влечёт его, отчего – не знаю, но влечёт. Быть может, сам Сатана, исчадие Боли и Зла, испытывает меня, быть может, ледяной взор – всего лишь завеса, ширма кипящей лаве сознания? Недаром поминал он пустыню и власяницу, недаром! «Нет, что вы, доктор Стиг – Спаситель, пророк, как можно думать обратное, – имей дар речи возопила бы Фрида, – он может ходить по воде!». «Вот как, занятно, и сами вы видели это?». «Что вы, что вы, – только и смутится она, – как можно докоснуться мне эдаких тайн?! Люди сказывали…». Ах, вот как! Что ж, люди врать не будут, хе-хе…

Время идёт, красноречие стремится к нулю, угасает, шипя, конструктивный пыл – какие уж тут разговоры по душам?! Миккель Лёкк уклончив, капризен, вероломен и… неизменен в этом. Вероломен? Но не лучше ли быть неизменным в этом, нежели переменчивым в ином? Неведомо, что лучше, что хуже… Ему любопытны мои устремления… Взаправду ли? И только лишь мои? Либо так мытарит он всех тут – с целью сближения ли, для создания атмосферы уюта, без недоверия, лжи? Ха-ха, что за чушь! Свежо предание… В лице напротив ни следа переживаний; о, я знаю, о чём говорю – писательское чутьё обязывает! И с одинаковым видом он как раскроет распухший талмуд истории болезни вновь прибывшего насельника, так и закроет, едва отмаялся тот уж на этой земле, и, холодный, ждёт последнего дела здесь – отпущения грехов, сиречь резолюции господина Стига над заключением о кончине.

Встряхиваю головой, поднимаю взгляд – мысли, будто мячики, резвятся, но больно не бьют; это задорные, мало пока значащие, мысли.

Ни с того, ни с сего, воодушевившись, возвратился Стиг к пустыне и власянице, и приходит на ум ему, будто петляет, уклоняется от ответа Лёкк, а всё оттого, что совесть никогда не была судией ему, напротив, жестянкой, расходным материалом – не выглядит ли это столь красноречиво?! Бессильная и нелепая попытка наткнуться на нечто новое… В ответ – ни слова против; более того, разумеется, следуют признания в страшных преступлениях, в числе которых и подрыв «Лузитании»:

– …Ведь у меня же был мотив, да ещё какой! Qui prodest – помните? На ней плыла моя двоюродная тётка, а уж за ней-то водились кой-какие деньжонки…

Молчание. Стучат настенные ходики, надрывается в немом ужасе на стене Мунк. Время ползёт гусеницей – незачем торопить его, все беды на Земле от спешки…

Естественно, Стиг первым пресыщается безмолвием.

– Короче говоря, беседовать со мной, как с человеком, благосклонным к вам, как с другом, вы не намерены, – подводит черту. – Очень жаль, возможно было достичь какого-то прогресса, по крайней мере, я видел свет в конце тоннеля.

Ба, он видел свет в конце тоннеля! Сейчас лопну от смеха и залью своей желчью всю «Вечную ночь» снизу доверху – он видел свет… Можете себе представить такое?!

– Стиг, знаете историю о кошке? – спрашиваю.

– Не знаю, о чём идёт речь, – с подозрением косится он на меня. – Поделитесь? Или для этого тоже придётся листать энциклопедии?

– Отчего ж, милый доктор, слушайте: однажды в одном доме на мягкой подстилке лежала старая-престарая кошка, от роду которой было лет сто по их кошачьим меркам, и которая уж готовилась вполне себе так мирно отойти в мир иной, к своему кошачьему богу. А вокруг неё всё скакала да резвилась молодая кошка, совсем юная, единственная в своём возрасте, которую уж взяли для того, чтобы заместить ту, что вскоре бы умерла. Но оно и неудивительно – надо же кому-то ловить мышей, лежать тёплым комочком на руках хозяев, надо же кому-то, в конце концов, сидеть на окне и гордо поглядывать на прохожих, лоснящейся шкуркой на солнце показывать достаток дома. Так оно испокон века было, и так оно будет – старое уступает место новому, на прахе вырастают новые цветы, молодые и свежие. И вот молодая кошка прыгает себе да прыгает, играет себе да играет, да вот беда, что одной, без компании, прыгать и играть в скуку. И вот стала молодость донимать старость: чего тебе лежится, это же так скучно, айда прыгать и играть, и никак не могла взять в толк, что может случиться и так, что прыгать и играть будет не в радость и не всласть…