Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь

– Кроме того, – добавляю, – я пришёл к выводу, что воздух здесь не так уж и хорош для лёгких, что бы вы ни говорили.

– Эге, хитрец, вот как вы переживали обо мне! Воздух! Надо подумать!? Но что я слышу, вы озаботились собственным здоровьем!

– Озаботился! Осколками его, тем, что ещё осталось… Думаю, как склеить чашку. Что посоветуете?

Пауза.

– Так начните с чего-нибудь, с незначительности, с толики! Вот… хотя бы с курения – отбросьте табак, как ложь, как заблуждение, как помешательство, преступное малодушие…

– С курения, ха-ха!? Проблема ли, что человек не может отказать себе в удовольствии поразмышлять за доброй сигарой? Но что такое – вы считаете, в моём незавидном состоянии самое время бросить курить?

– Никогда не поздно! – он невозмутим.

– Что ж, я подумаю…

Обойдётся без конфронтации? Смотрю на Стига, а перед глазами… принесённое Фридой судно – оно так и стоит у меня под кроватью и порой служит мне пепельницей.

– Впрочем, это не мысли вслух, не совет даже, – говорит. – Рекомендация… Настойчивая рекомендация! Известно вам, что это означает?

Нет, не обойдётся!

– В таком случае, уже подумал! Пожалуй… гм, да, стоит ли убиваться… Конечно, буду размышлять и дальше; в размышлениях – жизнь моя, это всё, что осталось у Лёкка.

– Словом, делать то, что у нас… не приветствуется.

– Размышлять?! – гогочу я. – Вот и признались, милый Стиг!

– Курить, – его слова обретают чугунную тяжесть, – вы отлично поняли мои слова!

– И думать, и курить, именно так! И лучше бы вам закрыть на это глаза.

Он пристально смотрит на меня.

– Что же, предлагаете мне отпустить вожжи этой вашей русской тройки…

Моя очередь смотреть на него и удивлять, в свою очередь, мелькнувший в глазах его тусклый свет, и отстраняться, выходить из-под гнёта его серой тени.

– Не вижу ничего дурного, многие были бы искренне благодарны… Вы и сами грешны – не так ли? – вы не так щепетильны, чтобы скрыть портсигар в кармане. Боюсь только, вы этого не сделаете…

– Ну, отчего же?! Вы несправедливы. Прислушиваться к чаяниям жильцов (именно к чаяниям, не капризам!) считаю своим долгом, все вы дóроги мне… Но, вы слишком многого боитесь в последнее время, Лёкк, и всё за меня да за меня – кости в парке, неудобные вопросы, сигары… Впрочем, – задумывается, – и впрямь, менять взгляды в угоду кому-либо… – вы правы! Но идея мне приглянулась, – голос его крепнет, но не повышается. – Непременно подумаю над этим! – хлопает себя по карману с коробочкой портсигара. – Подымлю.

«Ха, вздор! Подумает над этим! Да и покурит вдобавок!», – думаю я, нутро же трепещет от его странного соглашательства.

– Видите же мою благожелательность… – продолжает, разведя руки. – И забота моя налицо! Разве не видите? – и далее спрашивает в доказательство: – Скажите, почему вы не бреетесь?

– Оттого, что у меня нет бритвы.

– Вы прекрасно знаете, почему у вас нет бритвы! Как осведомлены и в том, отчего вынуждены обходиться и без гардин, штиблет со шнурками, и разрывать конверты руками, вместо того, чтобы разрезать…

– Понятия не имею, в том-то и дело!

– Вот как? А не вы ли, Миккель Лёкк, во всеуслышание декларировали, как опостылела вам жизнь, как подумываете свести с ней счёты? Каково! И вы хотите, чтобы такому лицу позволил я разгуливать с бритвой в кармане?

Декларировал, припоминаю, – третьего дня, – всё так и есть, но вслух удивляюсь:

– Окститесь! Когда такое было? Смертный грех, всё же – разве ж мог христианин…

– Вам удивительно, что мне известно это?

– Нет, это как раз и неудивительно, но я и впрямь не заикался о самоубийстве, ни сном, ни духом… О смертоубийствах, об Апокалипсисе – да, богохульствовал невольно, случайно, призывал Казни Египетские на головы ближних, чертыхался – бывало, но суицид…

Стиг не дурак и прекрасно различает выдумку; он кивает и говорит:

– Хорошо, тогда думали.

– Господин доктор – гипнотизёр, маг, седьмой сын седьмого сына? Левитирует, глотает ножи, пророчит, читает на расстоянии мысли?

Стиг кривит тонкие губы.

– …Тем не менее, задумайтесь хорошенько. Заметьте, сделайте выводы: вот другие господа, более разумные, скажем так, имеют возможность бриться – ради Бога! А вы… – он чуть морщится. – Фрида замечательно побреет вас, проблема ли?.. Видите ли, всё ж таки, положительно не желал бы я одиночества вашего, отрешённости, заброшенности.

При имени сиделки меня натурально перекашивает.

– Ах, Фрида… На фрёкен Андерсен бы я ещё согласился, но Фрида… Вернули бы мне бритву, доктор. Подумайте и об этом также.

– Что ж, фрёкен Андерсен навестит вас… – вновь сверкнув глазами, ставит многоточие он.

***

…Мы вовсе не думаем о Смерти, нам в этом просто нет нужды, и в этом смысле мы тут, конечно, счастливы. Смерть, напротив, думает о нас, заботиться где-то, переживает… Счастлива ли Она – кто знает?! – быть всем нам доброй товаркой, заменять неразговорчивых, в струпьях собственных переживаний, сиделок, родственников… Быть повсеместно, и нигде! За обедом в тарелке супа и стакане компота, прищурься – Она, дразнит языком, манит пальчиком, верещит на разные лады…; с таблетками подносят Её – милости просим!; с инъекциями и капельницами втравливают Её в нас; и в кресле кто возит нас – не Она ли? Её столь много кругом, что перестаёшь чувствовать реальность её, а больше – надуманность, мифологичность – часто ли, в самом деле, примечается обыденное? Со Смертью играешь в лото, разговариваешь, засыпаешь, будто с плюшевым мишкой, в обнимку, и вот кажется уже, что и не так одиноко, и не так хмуро. Наша замечательная отзывчивая Смерть! Существует, заполняет собой лакуну, шепчет во тьме, а вроде Её и нет – чудеса, да и только! Пропадает человек, Оскар Шмидт, только-только говоривший с нами, спорящий о политике, полный мыслей и предубеждений, а теперь его и след простыл. Неделя пересудов: как да что? гроб? книжная полка? искать – не искать?.. И затем – молчок, будто щёлкнуло выключателем. И разговоры о Шмидте нынче, если и случаются по редким, по большей части бытовым, случаям – разговоры ни о чём, потому как жив тот или нет, перестает кого бы то ни было занимать. Был такой, спору нет, жил подле, кому-то соседом, кому-то приятелем, интересовался политикой и международными отношениями, а затем… уехал. Кажется, он и заезжал-то сюда по коммивояжерским делам, и вот отправился дальше – ну, что ж, люди странствуют, обычное дело. А если обмолвится невзначай кто, будто мёртв Шмидт, так это чепуха, побасенка! Пропал, исчез, улетел, растворился… всё что угодно, только не испустил дух…

Никто из нас не знает, от чего умирает другой. Нет, тайны из этого не делается, – какие тайны, о чём вы?! – двадцатый век, сумасшедший и стремительный, на дворе, – но любопытство ампутировано напрочь; мы знаем, что нездоровы сами, но не знаем, что там у соседей и зачастую, думая, что они здоровы и притворяются, полны к ним, всячески поддерживающим реноме отдыхающих, зависти. Разрушить стену молчания – легко, мне, также, как и прочим, это решительно ничего не стоит! Но у меня никто ничем не интересуется, не задаёт вопросов, оттого молчу и я.