Наталья Комлева - Выдумки о правде

Так. «Шаманизм». Ну, в общем, так и есть. Шаман мог и заставить человека родиться от другой матери, и уморить когда захочет, и таскать по мирам туда-сюда. Про блюдца-чашечки ничего. Ну, даже если найду я им разгадку этой их великой тайны – если это вообще в ту степь – где они шамана-то возьмут? Или сами камлать примутся? Представляю Анну всю в кожаных ленточках на голое тело… Тело, между прочим, очень даже…

А самое главное – причём тут Демидовы? Они-то здесь зачем?! Шаманы шаманами… Так, вспомним, что там Анна вещала в тагильском музее у портрета Никиты? Ё-моё, она ж говорила, что посох в его руке похож на Древо жизни. Самое шаманское понятие! Именно через Древо жизни шаман человека из мира в мир и водит. А три одинаково написанных пальца на верхушке посоха? Трое сыновей? Три года? Три километра по Большой Берёзе? Три раза? Скорее всего, эти пальцы – это просто особенность парсунного письма. Угу, потом: она чревовещала, что стол, около которого сидит Никита – это не стол, а престол для старообрядческих молебнов. А может, это намёк не на христианское, а на шаманское моление? Чушь, у шаманов никаких аналоев нет! А на столе якобы не чертёж, а графический шифр. Ну-ка, вернёмся к «тайнам подземелий»… Так-так. Вот тут схемка основного подземного хода: он соединял господский дом – вот вам дом на портрете, завод – и на портрете заводской корпус – и Невьянскую башню. Но! Во времена Никиты башни ещё не было, он её только заложил. Однако к берегу пруда ход запросто могли вывести. Угу. И всё это – явный замкнутый треугольник. У Никиты на портрете тоже графический треугольник из трёх зданий. Третий угол составляет некое строение, от которого видно только фрагмент крыши. Мать моя! Так потому и фрагмент, что башня ещё только строилась! Он что, фундамент, что ли, должен был нарисовать? Так это бы просто развалинами представлялось на картине. Ай да Никита! Башка…

Постой, Толян! Ну, ладно, три здания на картине – именно то, что ты сейчас придумал. А шаманы с бубнами причём? Шамана он, что ли, в подземельях держал? И с чашей его… Так какое же камлание в подземелье? Это всё на вольном воздухе происходит.

А ведь Анна, кажется, права. Юрнал Никитин надо искать! Там, видимо, всё и обозначено.

Так. Обратно на портрет. Допустим, верхняя книга – тот самый «юрнал». Слушай, Толян, он на башне лежит – если эта крыша и есть обозначение будущей башни. Что ли, он его туда заложил – в верхний этаж? Или вообще куда-нибудь на крышу планировал спрятать? Акинфий башню достраивал. Сыну, что ли, Никита юрнал завещал – или они его вместе вели? Акинфий-то вроде грамотный был, а Никита – то ли да, то ли нет. Скорее всего, просто малограмотный.

Фу, устал! Отвык от интеллектуальных занятий. Надо прямо признаться.

Перекур!

В дверь тихо постучали.

Пришла всё-таки! Стоило по-мужски гордо её проигнорировать – и пожалуйста!

Пошёл открывать. Успел только увидеть баллончик в руке, одетой в перчатку – и отрубился надолго.

Обретя блюдо, Никита Демидович затворился с алтайцем на трое суток в пещере подземной. Акинфию с Гаврилой строго-настрого велел их с шаманом не тревожить ни под каким видом.

Тяжеленько пришлось Гавриле. Акинфий Никитич не раз порывался отцовский запрет нарушить. Мало ли, дескать, что азиату в голову может прийти за трое-то суток. Сам же ты, мол, Гаврила, рассказывал, что сей богомерзкий алтайский старик и исчезнуть может неведомо как, и над полом летает – а вдруг он изведёт там тятеньку какой-нибудь волшбой алтайской? Посмотреть надо, жив ли Никита Демидыч! Еле-еле сдержал Акинфиеву сыновнюю заботу Гаврила. А сам думает: «Не умел ты, Акинфий Никитич, блюдо хранить – не тебе и силой его владеть!».

Что уж там в пещере делалось – неведомо, только вышел оттуда Никита Демидыч на четвёртые сутки и вправду еле жив. Бледный, осунувшийся, похудевший, еле ноги волочит – ну, попостись-ка трое-то суток, маковой росинки во рту не имеючи!

Вошёл Гаврила в пещеру алтайцу еду да воду поставить – батюшки! А алтаец-то и вовсе лежит недвижим, ровно мёртвый! Почитай, сутки ещё так-то пролежал, потом немножко отходить начал.

Ну, видать, тяжело им с Демидычем в пещере-то пришлось! Непростое это дело – всем-то земным золотом владеть!

Отошёл маленько Демидыч, отъелся, отоспался, и вышел от него такой приказ про алтайца: и алтайца и блюдо могильного золота назад на Алтай поместить, откуда и взяты. Старика в родной аил на прежнее место отвезти, а блюдо ему в руки отдать и наипаче проследить, чтоб оно тем стариком обратно в бугор могильный положено было.

Вот как! Тащись на край света с дурным старикашкой на горбу, да ещё посматривай, чтоб блюдо золотое не исхитили в дороге да самих со старикашкой к праотцам не отправили. Охо-хо… А самое-то в этом деле главное – кого сторожем к Гавриле приставили, чтоб поручение надлежаще исполнил. Понятное дело, Акинфия Никитича, сына любезного, дорогого, единственную надёжу и опору престарелого тятеньки.

Ну и как вот теперь?

И надумал Гаврила вот что.

Хоть и большие деньги на это потребуются, но испросил у Хозяина позволения по всему почти пути до алтайского аила, где шаман-то раньше обитал, конные подставы устроить. Чтобы, значит, коней на свежих менять да таким манером быстрей алтайца в родные его места доставить. И так, чтобы полдня скакать до подставы, не больше. А на подставы в тех местах, где лес-то погуще, братьев родных поставил. Да ещё наказал, чтоб они их с Акинфием и алтайцем до следующей подставы провожали. Ну как теперь Акинфию против алтайца либо Гаврилы злодейство учинить? Оно конечно, враг-то рода человеческого силён – горами качает, не то что слабыми сынами человеческими, а только так ему всё потуже будет.

Пришёл в урочный час за алтайцем, а тот опять над полом висит и башкой своей грязной качает. И ведь не подойдёшь к нему! Сила какая-то не даёт – и всё тут! Как заборчик, ровно, возле поставлен.

Заговорил со стариком Гаврила, просил его по-хорошему.

Открыл старик свои узенькие алтайские глазки, в воздухе покачался, потом всё-таки на пол спустился.

Сидит. Говорит Гавриле:

– Плохой человек с нами на Алтай поедет. Сын Демида. Убить тебя хочет.

Вздохнул Гаврила:

– Сам я, старинушка, про то знаю. Что ж, Бог милостив! Авось не случится ничего плохого в дороге.

Старик уставился на Гаврилу, не опуская глаз и будто вовсе не моргая. Гавриле стало как-то нехорошо, тяжело, горячо даже и спать захотелось, а только наверху головы как уголь положен и спать не даёт. Стоит столбом Гаврила, двинуться не может. И у старика глаза, как угли, сделались, да всё ярче и ярче. Потом вроде как потухать стали, да и Гаврила отошёл маленько, зашатался.